История соловецких лагерей. Коменданты и начальники соловецкого лагеря особого назначения

"Суровая климатическая обстановка, трудовой режим и борьба с природой будут хорошей школой для всяких порочных элементов!" – постановили большевики, появившиеся на Соловках в 1920 году. Монастырь переименовали в Кремль, Белое озеро в Красное, а на территории монастыря появился концентрационный лагерь для военнопленных Гражданской войны. В 1923 г. этот лагерь перерос в СЛОН – "Соловецкие лагеря особого назначения". Интересно, что первыми узниками СЛОНа оказались активисты тех политических партий, которые помогли большевикам захватить власть в стране.

"Особое назначение" Соловецких лагерей состояло в том, что туда направляли людей не за преступления или провинности, а тех, кто представлял угрозу красному режиму самим лишь фактом своего существования. Активных противников новая власть уничтожала сразу. В концлагеря же заключались те, чье воспитание не согласовывалось с коммунистической практикой, кто в силу своего образования, происхождения или профессиональных знаний оказались «социально-чуждыми». Большая часть этих людей оказалась на Соловках не по приговорам суда, а по решениям различных комиссий, коллегий, совещаний.

На Соловках была создана модель государства, разделенного по классовому признаку, со своей столицей, Кремлем, армией, флотом, судом, тюрьмой и материальной базой, доставшейся в наследство от монастыря. Печатались свои деньги, издавались свои газеты и журналы. Здесь не было советской власти, здесь была власть соловецкая – первый местный Совет депутатов появился на Соловках только в 1944 году.

Труд в лагере поначалу имел только воспитательное значение. Бывшие университетские преподаватели, врачи, ученые, квалифицированные специалисты зимой носили воду из одной проруби в другую, летом перекладывали бревна с места на место или до потери сознания кричали здравицы начальству и Советской власти. Этот период формирования лагерной системы отличался массовой гибелью заключенных от непосильного труда и издевательств надзирателей. Вслед за узниками уничтожались и их охранники – в разные годы были расстреляны практически все партийные руководители, которые создавали СЛОН и чекисты, управлявшие лагерной администрацией.

Следующим этапом развития лагерной системы на Соловках стал перевод лагеря на хозрасчет, на получение максимальной прибыли от принудительного труда заключенных, создание все новых отделений СЛОНа на материке – от Ленинградской области до Мурманска и Урала. На Соловки стали присылать раскулаченных крестьян, рабочих. Увеличилось общее число узников, новый лагерный закон стал гласить "Хлеб по выработке", что сразу поставило на грань гибели пожилых и физически немощных заключенных. Тех, кто выполнял нормы, награждали грамотами и премиальными пирожками.

Лозунг на стене Красного уголка бывшего штрафного изолятора в лагпункте Савватиево

Родина ГУЛАГа – Соловки – после уничтожения своих собственных природных ресурсов (древних лесов архипелага) перекачала большую часть заключенных на строительство Беломорско-Балтийского канала. Режим изоляции все больше ужесточался, с середины 30-х годов заключенных перевели на тюремное содержание. Осенью 1937 г. на Соловки пришло распоряжение из Москвы насчет т.н. "нормы" – определенного количества человек, которые должны быть казнены. Тюремной администрацией были отобраны две тысячи человек, которые были расстреляны. После этого СЛОН был выведен из состава ГУЛАГа и превращен из лагеря в образцовую тюрьму Главного управления госбезопасности, имевшую пять отделений на разных островах.

В 1939 г. завершилось строительство специального Большого тюремного корпуса. Здесь вполне могли оказаться коллеги "железного наркома" Николая Ивановича Ежова, к тому времени уже расстрелянного в Москве, однако Соловецкая тюрьма по приказу нового наркома Берии вдруг срочно расформировывается. Начинается Вторая мировая война и территория архипелага потребовалась для организации на ней военно-морской базы Северного флота. Большой тюремный корпус так и остался незаселенным. В конце осени 1939 г. узников этапировали в другие места ГУЛАГа.

Передо мной лежит библиографическая редкость – книга Ю. А. Бродского "Соловки. Двадцать лет Особого назначения". Тридцать восемь лет Юрий Аркадьевич собирает материалы о СЛОНе – свидетельства очевидцев, документы. В его архиве несколько тысяч негативов фотографий, которые он делал на местах, связанных с лагерем на Соловках. В 2002 году при содействии фонда Сороса и шведского посольства в РФ вышла книга, которую Бродский написал на основе собранного материала. На 525 страницах книги собран уникальный материал – письменные воспоминания бывших узников СЛОНа, документальные свидетельства, фотографии. Тираж у книги ничтожный, но есть надежда, что она будет издана снова.

Секирная гора, одно из самых высоких мест на Большом Соловецком острове, всегда имело недобрую славу. Согласно легенде в XV в. два ангела выпороли розгами женщину, которая могла бы явиться на острове соблазном для монахов. В ознаменование этого "чуда" там поставили часовню, а в XIX веке церковь, на маковке которой был устроен маяк, показывающий дорогу судам, подходящим к Соловкам с запада. В лагерный период на Секирной горе разместили штрафной изолятор лагпункта №2 (Савватиево) известный своим особенно тяжелым режимом. Сидение сутками на деревянных жердях и систематические избиения являлись самыми легкими видами наказания, как рассказывал на допросе сотрудник изолятора И.Курилко. На площадке перед церковью периодически проводились расстрелы заключенных в штрафной изолятор.

Инженер Емельян Соловьев рассказывал, что однажды наблюдал узников штрафизолятора на Секирке, которых гнали на работы по засыпке кладбища цинготных и тифозных:

"– О приближении штрафников с Секирной горы мы догадались по громкой команде: – Прочь с дороги!

Разумеется, все шарахнулись в стороны, а мимо нас провели истощенных, совершенно звероподобных людей, окруженных многочисленным конвоем. Некоторые были одеты, за неимением платья, в мешки. Сапог я не видел ни на одном".

Из воспоминаний Ивана Зайцева, помещенного в штрафизолятор на Секирной горе и оставшегося в живых после месяца пребывания там:

"Нас заставили раздеться, оставив на себе лишь рубашку и кальсоны. Лагстароста постучал болтом в входную дверь. Внутри заскрипел железный засов и тяжелая громадная дверь отворилась. Нас втолкнули внутрь так называемого верхнего штрафизолятора. Мы остановились в оцепенении у входа, изумленные представшим перед нами зрелищем. Вправо и влево вдоль стен молча сидели в два ряда на голых деревянных нарах узники. Плотно, один к одному. Первый ряд, спустив ноги вниз, а второй сзади, подогнув ноги под себя. Все босые, полуголые, имеющие лишь лохмотья на теле, некоторые – уже подобие скелетов. Они смотрели в нашу сторону мрачными утомленными глазами, в которых отражалась глубокая печаль и искрення жалость к нам, новичкам. Все, что могло бы напомнить о том, что мы в храме, уничтожено. Росписи скверно и грубо забелены. Боковые алтари превращены в карцеры, где происходят избиения и надевания смирительных рубашек. Там, где в храме святой жертвенник, теперь огромная параша для "большой" нужды – кадка с положенной сверху доской для ног. Утром и вечером – поверка с обычным собачьим лаем "Здра!". Бывает, за вялый расчет мальчишка-красноармеец заставляет повторять это приветствие полчаса или час. Пища, причем очень скудная, выдается единожды в сутки – в полдень. И так не неделю или две, а месяцами, вплоть до года."

Во время своего визита на Соловки в 1929 г. великий пролетарский писатель Максим Горький посетил Секирную гору (на снимке) вместе со своими родственниками и сотрудниками ОГПУ. Перед его приездом жердочки убрали, поставили столы и заключенным раздали газеты, приказав делать вид, что они читают их. Многие из штрафников стали держать газеты вверх ногами. Горький увидел это, подошел к одному из них и повернул газету правильно. После посещения кто-то из начальства ОГПУ оставил в контрольном журнале изолятора запись: "При посещении Секирной нашел надлежащий порядок". Максим Горький ниже приписал: "Сказал бы – отлично" и подписался.

Из воспоминаний Н. Жилова:

"Не могу не отметить гнусную роль, которую сыграл в истории лагерей смерти Максим Горький, посетивший в 1929 г. Соловки. Он, осмотревшись, увидел идиллическую картину райского жития заключенных и пришел в умиление, морально оправдав истребление миллионов людей в лагерях. Общественное мнение мира было обмануто им самым беззастенчивым образом. Политзаключенные остались вне поля писателя. Он вполне удовлетворился сусальным пряником, предложенным ему. Горький оказался самым заурядным обывателем и не стал ни Вольтером, ни Золя, ни Чеховым, ни даже Федором Петровичем Гаазом…"

В течение десятков лет следы лагеря на Соловках уничтожали местные работники госбезопасности. Теперь, этим занимаются "новые хозяева" на острове. Совсем недавно на этом месте стоял деревянный барак, в котором в лагерные годы содержались женщины, приговоренные к расстрелу на Секирке. На стенах барака еще оставались надписи, сделанные несчастными. За несколько дней до нашего приезда монахи монастыря распилили барак на дрова.

Это та самая знаменитая лестница из трехсот ступеней на Секирке, по которой штрафников заставляли носить воду по десять раз в день – вверх и вниз. Дмитрий Лихачев (будущий академик), отбывавший свой срок на Соловках в должности ВРИДЛа (временно исполняющего должность лошади) рассказывал о том, что охранники Секирной горы спускали заключенных по этой лестнице, привязав к балану – короткому бревну. "Внизу уже был окровавленный труп, который и узнать было трудно. Там же, под горой, сразу и закапывали в яму", – писал Д. Лихачев.

Под горой – то место, про которое рассказывал Ю. Бродский. Здесь хоронили людей, которых расстреливали у церкви на Секирке. Есть ямы, где лежат по несколько десятков человек. Есть ямы, которые выкапывали тогда впрок — копали летом для тех, кого расстреляют зимой.

Над входной дверью этого домика в районе ботанического сада деревянная табличка, на которой еще можно разглядеть остатки надписи: КОМЕНДАТУРА.

Инвалидная лагерная командировка на о. Большая Муксалма – еще один из оставшихся на Соловках лагерных объектов. Большая Муксалма находится в десяти километрах от монастыря по дороге от торфоразработок. Лагерный персонал говорил, что зимой 1928 г. на Большой Муксалме умерло две тысячи сорок арестантов. Осенью сюда отправлялись собранные по всему Первому отделению инвалиды, которых нельзя было использовать на Соловках еще и потому, что они были бедны, не имели поддержки с воли, поэтому не могли дать взятку.

Взятки на Соловках были очень развиты. От них часто зависела дальнейшая судьба заключенного. "Богатые" арестанты могли устроиться за взятки в Шестой сторожевой роте, где большинство составляли священники, охранявшие склады, цейхгаузы и огороды. Те, кого отправляли на Муксалму знали, что их дни сочтены и зимой они умрут. Обреченных загоняли на двухэтажные нары по сто человек в комнату площадью тридцать-сорок кв. метров. Постный суп в обед приносили в больших ушатах и ели из общей чаши. Летом инвалиды работали на сборе ягод, грибов и трав, которые собирались экспортировать за границу. Осенью гоняли рыть ямы под свои будущие могилы, что не копать их зимой, когда земля замерзает. Ямы рыли большие – человек на 60-100 каждая. От снежных заносов ямы прикрывали досками и с наступлением осенних холодов они начинали заполняться сначала теми, у кого больные легкие, потом шли остальные. К весне в этом бараке оставалось только несколько человек.

Тов. коменданту Кем. пер. пункта.

Убедительно прошу Вашего распоряжения о возвращении мне отнятых у меня двух ножей: столового и перочинного. У меня вставная челюсть; без ножа я не могу не только откусить кусок сахару, но даже корки хлеба.

Я привез из Внутренней тюрьмы ГПУ, где у меня было разрешение как от врача, так и от начальника тюрьмы, ножи, позволенные в качестве единственного исключения во всей тюрьме, вследствие моей старости и отсутствия у меня своих зубов. Не искрошив предварительно ножом хлеба, который выданный вперед на две недели очень черствеет, я лишен возможности есть его, а хлеб составляет мою главную пищу.

Почтительно прошу войти в мое положение и приказать вернуть мне ножи.

Заключенный в 4-м бараке Владимир Кривош (Неманич)*

Резолюция коменданта:

Установленные правила для всех являются обязательными и исключений быть не может!

* профессор В. Кривош (Неманич) работал переводчиком в Комиссариате Иностранных Дел. Бегло разговаривал практически на всех языках мира, включая китайский, японский, турецкий и все европейские языки. В 1923 г. был осужден на десять лет по статье 66, как большинство иностранцев, "за шпионаж в пользу мировой буржуазии" и сослан на Соловки. Вышел на свободу в 1928 г.

drugoi.livejournal.com/2721591.html

- 75 -

СОЛОВКИ

КОНЦЕНТРАЦИОННЫЙ ВОЕННЫЙ ЛАГЕРЬ ОСОБОГО НАЗНАЧЕНИЯ

для истребления правящих классов

и состоятельных элементов Императорской России,

ее свободомыслящей интеллигенции и уголовного элемента

в среде большевиков

Итак, меня обвинили в шпионаже в пользу Польши, в тайном соучастии в международной буржуазной органи­зации для свержения советского строя, в укрывательстве ее участников и в агитации против большевистских упра­вителей. Само собой разумеется, что никакого шпионажа я не учинял, ни в пользу Польши, ни в пользу другого иностранного государства, а с отсутствием правды в этом обвинении, падают и все остальные (мнимые) против ме­ня обвинения. Дело пошло быстро. Тринадцатого июля 1927 года мой этап в количестве шестисот человек был на­правлен в Кемь, что у Белого моря. Нас везли без особых стеснений, в обычных пассажирских вагонах и обращение конвоя с арестантами, каковыми мы являлись, было вни­мательное.

Семнадцатого июля по прибытии в Кемь на знамени­тый ныне в летописях Соловецкой каторги Попов остров, вместе с другими я был назначен во вторую карантинную роту. Теснота неописуемая. Клопов количество ужасаю­щее. Обыск. Проверка. Все на военный лад. Отделение коммунистов от остальных арестантов. На следующий день всю «шпану» куда-то угнали работать, в роте стало очень свободно. Но клопы, лишившись кормильцев, на­правили на оставшихся всю свою алчность: получилось не­что вроде персидского клоповника. Устроили нам баню, но оказалось, что в бане для мытья холодной воды сколь­ко угодно, а горячей давали по билетикам только две шай­ки небольших размеров.

Испугавшись грядущей грязи от недостатка теплой во­ды, вшей и клопов, я был переправлен по моей просьбе в первое отделение Соловецкого концентрационного лаге-

- 76 -

ря двадцать четвертого июля с очередным этапом. Повез­ли нас в три часа утра, а в семь часов нас высадили в Со­ловках. И опять поместили в карантин тринадцатой роты. Она помещается в пристройке к главному собору и в са­мом соборе. Эта рота знаменита тем, что «шпану» там бьют, да могло и мне попасть, если бы я воспротивился какому-нибудь распоряжению.

Меня навестили архиепископ Воронежский Петр (Зве­рев)* и земляк профессор И. В. Попов , а священник-ка­значей первого отделения В. Лозина-Лозинский накор­мил меня обедом и купил мне сахару. У меня никакой провизии не было. Одет я был умышленно в рваную ру­башку, чтобы «шпана» не зарилась на мои тряпки. Разде­лили нас на взводы, и я попал в третий взвод. Светлая комната - бывший правый придел собора. Нары. В треть­ем взводе поместили только интеллигенцию после того, как обирали некоторых имевших приличный багаж. Опи­шу некоторых. Вот десятилетник полковник (фамилию за­был), окончивший Нижегородский кадетский корпус и бывший там воспитателем. Внимательный, воспитанный и образованный. Он был старостой нашей камеры. В ней было до пятидесяти человек. Его заместителем избрали меня. Вот заключенный инженер, занявший быстро место бухгалтера в Управлении ЭКЧ, тоже десятилетник . Со мной везли, но поместили в первом взводе протоиерея М. Митроцкого, осужденного на пять лет, члена Третьей государственной думы.

В карантинную роту никого не пускают и оттуда нико­го не выпускают, но на физическую работу гоняют всю интеллигенцию две первые недели обязательно. Дня че­тыре меня, как старика, не беспокоили, тем более, что мне, как в Кеми, так и здесь, дали вторую категорию по трудоспособности. Физическим трудом в первые две неде­ли по приезде всех заставляли работать, но у меня, оче­видно, был очень изможденный вид. По общему порядку лицу, медицинской комиссией отмеченному в списках первой категории по трудоспособности, работать не по­зволяют, но и дают зато только основной паек, на кото­ром без домашней поддержки можно и умереть. Этот же паек, «основной», называется «мертвым». Лицу, получив­шему вторую категорию по трудоспособности, позволяет­ся по Соловецкому закону не работать, но при основном

Архиепископ Петр (Зверев) (1878-1928) - окончил Казанскую духовную академию (1902), в 1909 г.- инспек­тор Новгородской духовной семинарии, в 1910-17 гг.- Настоятель Белевского Спасо-Преображенского монасты­ря Тульской епархии (в сане архимандрита). 6 марта 1918 г.- настоятель Тверского Желтикова монастыря, в феврале 1919 г. хиротонисан во епископа Балахинского, викария Нижегородской епархии. 1920г.- епископ Старицкий. 1922-24- в ссылке в Средней Азии, с декабря 1925 г.- архиепископ Воронежский, временно управляю­щий Московской епархией. С 1926 г. епархией не управ­лял, находился в оппозиции митр. Сергию. В Соловки со­слан 16 февраля 1926 г.

Попов Иван Васильевич - профессор Москов­ской духовной академии по кафедре патрологии, ма­гистр богословия (с 1897 г.), Член Поместного Собора 1917-1918 гг., один из близких сотрудников св. Патри­арха Тихона.

- 77 -

«мертвом» пайке. Лицо, получившее третью категорию, обязано работать. Четвертую категорию получают те аре­станты, которых медицинская комиссия признает здоро­выми. Они по Соловецкому порядку обязаны работать вдень не менее десяти часов без возражений и лени, вы­полнять всякую работу. Это «лошадиная» категория, кото­рая через два-три года при жестоком обращении, в Солов­ках принятом, делает массу заключенных инвалидами, ка­леками, кандидатами 16 роты -кладбища.

Нужно сказать, что в Соловках лица физического тру­да по большей части получают усиленный паек. Конечно, на этом усиленном пайке не разжиреешь, Когда я был в 1927-1929 гг. в Соловках, основной паек был расценен в 3 р. 78 к. в месяц; трудовой - в 4 р. 68 к.; усиленный - в 8 р. 32 к. С января 1928 г. по первое апреля 1929 года я получал денежный усиленный паек. Все пайки выдава­лись или готовой пищей из общего котла, или сухими про­дуктами, или деньгами. «Шпана» денежных пайков не получала.

Меня не потому в первые четыре дня не брали на ра­боты, что я старик 57 лет, но потому, что я ношу духов­ный сан. И не из уважения к духовному сану это, конеч­но, делалось, а потому, что заключенному в Соловках ду­ховенству Тихоновской церкви доверены были везде «каптерки», как арестантам евреям - кооперативы. Ксенд­зам и раввинам «каптерок» в распоряжение не давали. Им, как и православному духовенству, тоже доверяли, но их в Соловках было сравнительно мало и ими было не замес­тить всех вакансий, а совместная служба в каптерке духов­ных лиц разных исповеданий не признавалась желатель­ной. В 1927 г. из кооператива заключенные могли поку­пать что угодно и сколько угодно. Но никто лишнего и не запасал - и потому, что нужды в этом не было, и потому что «шпана» все равно ухитрилась бы растащить. В ротах воровство было очень развито. Я сам три раза был обокра­ден. В 1928 году ограничили право покупки продуктов. Съестных продуктов можно было в месяц брать не боль­ше, чем на тридцать рублей. Это распоряжение было для меня большим ударом. Мои благодетели до этого ограни­чения дарили мне денежные квитанции, по которым я и забирал мне необходимое. Мои благодетели: архиеписко­пы Иларион и Петр (оба умершие), епископы Антоний и Василий (оба в ссылке) . Но установление тридцатируб­левого месячного расхода прекратило мне эту помощь, по-

Епископ Антоний (Пакеев) - см. прим. 48

Епископ Василий (Зеленцов) - (1870-1930) -окончил юридический факультет университета и СПб духовную академию, участник Поместного Собора 1917-18 гг., в 1920 г.- священник на приходе в Полта­ве. В 1921-23 гг. жил в Харькове в стороне от церковной деятельности. В 1922 г. уклонялся в обновленческий раскол. 12 авг. 1924 г. хиротонисан во епископа Прилук-ского, викария Полтавской епархии. В 1925 г. аресто­ван, приговорен к смертной казни, но помилован по ам­нистии. В 1926 г. сослан на три года в Соловецкий кон­центрационный лагерь. После выхода в свет Декларации 1927 г. один из всех соловецких епископов высказал свое несогласие с позицией митр. Сергия, о чем сооб­щил ему в своем письме. В 1928 г. выслан из Соловков в Иркутскую область, (дек. 1929 г.) - арестован и растрелян в феврале 1930 г.

- 78 -

тому что этих денег хватало на расходы только самому их собственнику. Велись тщательно особые книги контроля, и нарушитель правил, истративший, например, в месяц сорок рублей, в следующем месяце получал кредит только на двадцать рублей. Всякие «обходы» как этого закона, так и других, наказывались кроме того «Секиркой». Секирная гора - тюрьма в Соловках, около Савватеева.

Нужно сказать, что в Соловецком лагере решительно все должности и работы выполняют каторжане. Свобод­ными гражданами в пределах Соловецкого концен­трационного лагеря являются: начальник Управления (УСЛОН), начальник административной части, Соловец­кое ГПУ, главный следователь по преступлениям (только уголовных) среди заключенных, начальник эксплуатаци­онно-коммерческой части (ЭКЧ), начальник охраны ла­геря и команда ее в количестве 400-500 человек. Все ос­тальные должности заняты или заключенными лагеря, или заключенными освободившимися - таковым советская служба за пределами Соловецкого лагеря запрещена на всю жизнь. Заключенные, работающие в отделе труда (рас­пределение на работы по лагерю) не решаются резко на­жимать на духовенство и мучить его работами. От духо­венства в каптерках многое зависит по раздаче сухих пай­ков. Наживешь врага и желудок отощает. С другой стороны, и духовенство благоволило к работающим в от­деле труда. Не поладишь с нарядчиком своей роты - не попадешь в церковь, ибо не получишь пропуска в празд­ник за пределы Кремля. Опять-таки и нарядчик должен избегать сурового обращения с заключенными своей роты. Угодишь сам в подчинение и тогда плохо будет от тех, ко­го в свое время не уважил. Командиры роты выбираются Соловецким начальником из заключенных офицеров или красных командиров, или из бывших коммунистов. Вся­кому коммунисту, попавшему в Соловки, обратная дорога в партию закрыта. Но они, в мое время наполняя девятую роту - роту отверженных, все-таки не меняли своих по­литических позиций и не сходились с беспартийной мас­сой. Да и она их инстинктивно и брезгливо избегает. Во­обще любопытна была эта рота. Сколько помню, я в ней не был ни разу или не больше разу - разыскивал лесника лесничества Гловацкого-Романенко, навязанного лесни­честву административной частью. Это был прохвост из прохвостов. Как леснику, ему и было поручено надзор за лесорубами во втором отделении. Я в управлении лесни­-

- 79 -

чества работал делопроизводителем-счетоводом. На по­верку девятую роту, сколь помню, не выводили, не видал ни разу. Да, вероятно, и выводить было некого. Работаю­щие по надзору всегда были в расходе. Работали они по списку, в тайной охране, по надзору. Не известны их пайки - обычно денежные. Не знал я их нарядчика, тот по должности часто бывал в отделе труда. Разговаривать о девятой роте, значило навлекать на себя подозрение, все равно как быть в хороших отношениях с командиром ро­ты. И он, если был замечен в хороших отношениях, в осо­бой дружбе с кем-либо из заключенных в своей роте, обя­зательно терял место.

Лишь только командир сводной роты, в которую я был зачислен по работе в лесничестве, князь Оболенский дер­жал себя с достоинством, но все-таки с опаской. Иногда командиры роты («комроты») умышленно бывали грубы с некоторыми заключенными, но мы только улыбались. Комроты брали взятки за различные ослабления, ровно как и старосты отличались тем же. Это очень любопытное учреждение. Не то это надстройка к системе Соловецких порядков, которые велись старостатом, но не ими, конеч­но, устанавливались. Вот штрихи, по моему мнению, ха­рактерные. Однажды я сторожил у складов днем. Шел из заседания с группой ротных командиров помощник на­чальника Управления лагерями Мартинелли - громадно­го роста мужчина, По характеру не очень худой италья­нец. У шедших шел разговор о том, кого назначить лагерным старостой. Кто-то предложил Мартинелли кан­дидатуру чью-то (фамилию забыл теперь), Мартинелли ответил: «Мы его знаем, для нас он человек приемлемый, но сумеет ли он остаться в доверии у заключенных - вот в чем задача». Речь шла, конечно, об интеллигенции и ду­ховенстве, вообще не об уголовниках. Названное лицо и было назначено. Кажется, он был поляк. Этот староста (другой факт), читая какой-то приказ на поверке по лаге­рю сказал: «Вам эти правила не нравятся. Ну и наплевать. Мне они нравятся. Я управляю лагерем».

Лагерному старосте приходилось лавировать между на­чальством (высшим, вольным) и заключенными, хранить дисциплину и мир в лагере. Охраны было мало, оружие носили только пятьсот человек. А заключенных иногда только в первом отделении лагеря было до четырнадцати тысяч человек. Действовала система самоуправления (как будто). Командиры роты назначались старостатом, он счи-

- 80 -

тался выборным учреждением, хотя, конечно, никогда ни­каких выборов не было - по приказу, который подписы­вался начальником отделения и делопроизводителем ад­министративной части ГПУ, которая тоже состояла из за­ключенных. Старостат распределял заключенных по ротам, с согласия командиров рот. Старостат вел списки заключенных и карточки их проступков: карцер, (секир-ка(, хотя таковые ведутся и в административной части от­деления и в следственной части и, самая точная,- в глав­ной Соловецкой административной части. Нужно же да­вать заключенным работу. Когда меня раз арестовали за грубость с конвоем, то от коменданта первого отделения вольной я попал в старостат, а оттуда им был направлен по рапорту коменданта в «отрицательную» роту. Это рота са­мого худшего уголовного элемента, но туда часом раньше меня приведен был под арест главный соловецкий реви­зор из заключенных чему и я удивился. Оказывается, вы­шел приказ, запрещающий заключенным поздно вечером провожать канцеляристок. Ревизор в одиннадцать часов вечера провожал Лидию Михайловну Васютину и их обо­их арестовали: ее отпустили, а его посадили в «отрицатель­ную» вторую роту. Правду сказать, был ноябрь, его арест был нечаянным: в темноте командир роты не рассмотрел. Через день его освободили по приказу Эйхманса и началь­ника каторги. А меня посадили даже прежде приказа, что было незаконно. Но старостат, обязанный защищать ин­тересы заключенных и наблюдать законность, убоялся ко­менданта и я был брошен в ад кромешный, где пробыл пять суток. Иногда приказы по Кремлю (первое отделе­ние) подписывались лагерным старостой. Старостат мож­но считать учреждением, параллельным Управлению и аналогичным ему. А вообще это была лишняя, бесполез­ная, замедляющая инстанция, дающая мираж самоуправ­ления каторги. Когда меня освободили, то из шестого от­деления (Анзер) привели прямо в старостат без конвоя.

Возвращаюсь к прерванному рассказу. Первую неделю по приезду в Соловки меня на физическую работу не бра­ли, видимо, как духовное лицо со второй категорией, но на поверку выводили. Эти поверки на сквозном коридоре продолжались часа по три, а под Успеньев день - 28 авгу­ста (н. ст.) - до двенадцати часов ночи. Сунуло меня про­говориться кому-то, что меня на работы не берут. Кто-то куда-то донес и на следующее утро меня погнали собирать щепу на новой постройке. Беда, да и только! Работа пус­-

- 81 -

тая, легкая и главное, нелепая, никому не нужная. С уст­ройством печей эти щепы все ушли на топку. Но нужно было гнуться, что мне было очень вредно. И так продол­жалось несколько дней. В последний день обязательного физического труда я даже был назначен начальником пар­тии. Мне в подчинение попалась «шпана», которая меня не слушала, и работа не была выполнена. Дело было в субботу - 6 августа, а 7-го я уже был назначен сторожем к той постройке, где в первый раз собирал щепы. Они уже были убраны.

Через день по приводе новой партии в лагере, особая комиссия опрашивает арестантов об их профессиях. Я на­звал себя счетоводом, педагогом, научным работником, экономистом... «Ну, довольно - говорил председатель с улыбкой. Вы с высшим образованием?» «Да - отвечаю». Меня 9 августа сразу же и назначили счетоводом эксплуа­тационно-коммерческой части (ЭКЧУСЛОН). Заведую­щим в отделе бухгалтерии ЭКЧ был Борис Степанович Лиханский - с трехлетним сроком. Это был очень хоро­ший начальник. Мне дали после проверки моих счетовод­ческих познаний вести товарную книгу с 900 счетов. Она была в четырех книгах. Счетоводчество этой дентальной книги было запутано старшим счетоводом Релик. Он ско­ро освободился, кажется, по чистой - прямо на волю, ред­кий случай. Вел он эту книгу вместе с Лидией Михайлов­ной Васютиной (несчастливая особа, лет 30). При царском правительстве она попала в тюрьму на следующий день после свадьбы. Она была социал-революционерка. И боль­шевики дали ей пять лет Соловков. Она после меня еще осталась в Соловках. На делопроизводстве сидела Ольга Ивановна Благова - аристократка. На молочном счето­водстве - Мария Александровна Баранова. У обеих мужей расстреляли. И обе в Соловках увлекались любовью. У Ба­рановой потом была громкая по Соловкам история - да­же с показательным большевистским судом. Забыл я уже фамилию того заключенного, который был у Лиханского помощником, как и трех счетоводов. Один из них был вы­везен в Соловки на месяц раньше меня, он был старостой камеры № 90, где я жил, и относился ко мне очень хоро­шо. Другой - Садовский, с десятилетним сроком, был по­сле заведующим торговой бухгалтерией. Он офицер, одно­го со мной этапа, мой приятель.

Со всеми отношения были отличные. Но с Васютиной работать я не смог. Счетоводства она не знала, счетами-

- 82 -

косточками не владела, хотя была усерднее меня, но зато и путала много. Счетоводство я знал отлично и великолеп­но, безошибочно и быстро считал на косточках. Никак мы с ней не могли вывести остатки по каждому счету, как в товаре, так и в остатке его. Голова ломилась от изнуре­ния, хотя подавали чай. Собственно, мы с ней вели счето­водство Розмага (Розничного магазина-универсала), в Со­ловках устроенного. Не сходились денежные графы книги с показаниями кассы. Не сходились товарные остатки с наличностью магазина. Чья вина? Васютина была с Ро­ликом на этой книге раньше меня, и меня, как оказалось, взяли выправить эту книгу. Тщательно ознакомившись с делом, я заявил, что эту книгу выправить нельзя по за­путанности и детальности записей, ее нужно бросить, про­извести ревизию склада и магазина, записать наличность остатков в новые книги начинательного баланса и дальше вести их по ордерной системе правильно и своевременно. Это было ударом по Ролику, который никогда счетоводом не был и должен был скоро освободиться. Он боялся ре­визии и мой план провалился, а я, не желая отвечать за чу­жие ошибки, отказался от счетоводства в ЭКЧ и переве­ден был помощником делопроизводителя в Главную бух­галтерию СЛОН. Кстати, Сорокин, заведующий складом универсала, за недостачу товара на шесть рублей и попал под суд, но при моей помощи, по моему докладу, и был оправдан. Ролика уже не было. Делопроизводитель Рык, помощником которого я был, должен был освободиться, и я бы занял его место, как и предполагалось: работа в де­лопроизводстве мне понравилась. Но этого не случилось, ибо заведующий-грузин не представил меня к утверждению, вследствие отсутствия о сем с моей стороны просьбы.

Я не знал, что должен сам следить за окончанием двух­недельного срока испытания и, если желаю, просить свое­временно об утверждении. Две недели прошли, ходатай­ства не было и отдел труда снял меня с работы и я опять оказался сторожем, Об этом перемещении мне сообщили вечером в десять часов, когда я уже улегся спать в десятой роте. Отвечаю: «Я не просил перевода». На лице собесед­ника недоумение. Утром на поверке нарядчик официаль­но меня оповестил о перемещении, добавив, что жить я буду по-прежнему в десятой роте, а подчинен буду ко­мандиру шестой сторожевой роты. Это для меня было уда­ром. Правда, работа сторожа вообще очень приятна - все­гда на свежем воздухе, дела никакого, но наступала Соло-

- 83 -

вецкая зима, а у меня теплой одежды не было. Уже - 29 сентября выпадал снег. Начинаются в это время морозы, ветры морские, грязь, сырость и проч. Положение стано­вилось критическим. Из Петрограда я ждал своего полу­шубка, теплых брюк, валенок и чулок, все это и пришло, но полушубок был хорош для экваториальных холодов, а не для Соловецкой зимы. Пришедшая почтой одежда ме­ня мало устраивала. Казенного полушубка сторожам не да­вали. Сторожевых будок почти не было, по крайней мере, там, где мне было поручено сторожить. Теплых дежурств мне не давали. Оружия, как духовное лицо, я не имел пра­ва носить. Мне было поручено охранять кузнецы, доки, склад железных инструментов и переднюю часть двух­этажного здания женского барака (до 400 женщин). С зад­ней стороны женского барака дежурил с ружьем полков­ник Беспалов. У нас была только одна задача - не допус­кать поломки досок окружавшего барака забора, но мы могли безнаказанно пропускать незамеченными бегство заключенных женщин ночью на свидания к своим любов­никам и через забор, и под ворота. В Соловках процветала свободная любовь и на своем сторожевом посту я нагля­делся всяких видов - дежурил я у женбарака с 20 сентяб­ря по 20 ноября. То в три часа ночи возвращаются с ка­кой-нибудь пирушки в лесу женщины, избитые, плачу­щие, растерзанные. То в это же время через часового, стоящего у главного входа в женский барак, комендант требует в комендатуру какую-нибудь Левину (помню и фамилию). То разыгрывались сцены ревности: слезы и истерики обманутой и избитой. То, быстро сбежав с вы­сокого крыльца и стремглав промчавшись мимо часового, скрывается в ночной тьме ищущая утешения в горькой до­ле несчастная - ведь это же живые люди. Часовой должен и имеет право стрелять, но пока он выскочит из будки и возьмет на прицел, ее уже и след простыл. Часовой из вольных сторожит только главный выход и мы ему не под­чинены, а стоим на равных правах. Да часовому и стре­лять-то не хочется: все равно ведь к утру вернется. Ее, ко­нечно, в барак без документа не пропустят, а документы она не станет показывать: лучше она сделает часовому глазки или заплачет и тот, махнув рукой, пропускает ее спать. Все это знало и начальство.

Положение мужчин было хуже, особенно тех, которые жили в Кремле. Возвращающийся с работы и не предъяв­ляющий документа у ворот, препровождается в коменда-

- 84 -

туру обязательно, а там дело иногда оканчивалось и кар­цером, да и вырваться из Кремля без пропуска было труд­но. В октябре 1927 г. арестанты Соловецкого концлагеря гадали и соображали, до каких милостей доживут они в ноябре, по случаю 10-летия Октябрьского переворота. И мы с Беспаловым, махнув рукой на женский барак, и попивая чаек в кузнице, мечтали о том же. Как Питер­ский арестант, искушенный в политике, я не заблуждал­ся, но Беспалов надеялся, и в 1928 г. получил осенью дос­рочную ссылку. Ключик охраняемой мною кузницы был уже у меня по доверию. Шла в Соловках обычная осенняя разгрузка. Новые этапы были невелики. Все сторожевые очереди перепутались и мы с Беспаловым постоянно де­журили от двенадцати часов ночи до восьми часов утра, когда наибольший холод и сильнее спать хочется. Очевид­но нам больше, чем кому-нибудь другому, доверяли жен­скую часть.

Около 28 октября 1927 г. на дежурстве я видел сон, ко­гда меня одолела тонкая дремота в пристройке к кузнице. Я видел явственно умершую мать на смертном одре. Она повернулась на правую сторону - я стоял у изголовья, но лица ее не видел. Около нее стояли братья и сестры. Ма­тери подали икону. Она меня дважды благословила этой иконой, а при третьем благословении икона выпала у нее из рук и ее голова с телом приняла обычное положение умершей лицом вверх. Из этого явно пророческого сна я сделал вывод, что я, прожив два года в Соловках, на тре­тий год умру там - ведь я был осужден на три года. Ока­залось, что видение имело другой смысл: мать благосло­вением указала мне, что на третьем году я буду изъят из Соловков. Свою маму я считаю святой женщиной и, плы­вя беглецом по реке Обь на пароходе, я просил именно ее горячих молитв об удаче побега. И дорогая мать осущест­вила любовь к родному сыну - мой побег удался. Проро­чество матери сбылось, но в другом направлении, против моих толкований. Я ждал смерти на далеком севере, а Гос­подь благословил жизнь на горячем юге. Слава Господу!

Прошло десятилетие Октябрьского переворота (1917- 1927 гг.), рухнули все надежды: амнистия вышла куцая, с классовым подходом. Да будут творцы ее прокляты. Де­журства становились все труднее. Тоже время от двенадца­ти часов ночи до восьми часов утра. Холод. Снег. Метель. Ветер. Всякая одежда оказывалась недостаточной. Надое­ло мне все это. А тут еще случился арест на пять суток «от-­

- 85 -

рицательной» роты, после чего дежурства в другом месте оказались еще труднее: никакой кузницы.

Десятого декабря 1927 года я явился к главному бух­галтеру ЭКЧ Павлу Яковлевичу Шулегину - он благово­лил к духовным лицам. Теперь он отбыл три года Сибир­ской ссылки (1933 г.) и где он сейчас, не знаю. Было сво­бодно место делопроизводителя-счетовода в лесничестве. Управление им помещалось в Варваринской часовне - в трех верстах от Кремля. Это было наиболее завидное уч­реждение в Соловках. Заведующим был Василий Антониевич Кириллин, ученый лесовод-десятилетник. В мое время в лесничестве работали князь Чегодаев И. Н., Шелепов В. И., Гудим-Левкович, Ганьковский, Ри-забейли Н. Н., Бурмин, С. П. Минеев, протоиерей Гриневич. В числе других участковыми лесниками были: архи­епископ Иларион (Троицкий), умерший после двойного Соловецкого срока (3+3 гг.) в Петрограде от тифа, отравлен - досконально известно; епископ Антоний Панкеев - три года Сибири; епископ Василий (Зеленцов); протоиерей Трифильев (дважды в Соловках и три года Туркестана); Иуда-Гловацкий-Романенко тип крайне от­рицательный. Большую дружбу с нами вел и епископ Алексий (Палицын) - из рыбного и зверопромышленного комитета.

В лесничестве, по приказу Шулегина, нужно было про­вести американскую систему счетоводства и я за это дело взялся. До меня счетоводство в лесничестве вел Лысцов самым упрощенным способом, но не по двойной бухгал­терии. Шулегин назначил меня, о чем дано было знать от­делу труда, который и выдал мне рабочее сведение. Ки­риллин меня не принял, ибо представил своего кандидата из финансовой части и мне выдан был письменный отказ. Дело приняло резкий оборот. После бурного объяснения с Кириллиным - очень авторитетным человеком, Шуле­гин настоял на своем. По предварительному соглашению с главным бухгалтером из финансовой части прислали от­каз в отпуске работника (азербайджанец-кавказец) для лесничества и я в нем утвердился на тринадцать месяцев. Дело я выполнил блестяще: «американку» завел по послед­ней форме. Шулегин был доволен. Кириллин начал мстить. Не хотел давать усиленного денежного пайка - приказали из хозяйственной части включить меня в спи­сок на усиленный денежный паек. Об этом постарался Шулегин, заведовавший там этой частью. С квартирой де-

- 86 -

ло обстояло хуже. Надо сказать, что служба в лесничестве была привилегированной: любые часы работы для живу­щих в часовне, две плиты для варки пищи, готовые дрова, отопление, освещение, комната на троих-четверых, ника­ких поверок, свобода хождения из Кремля и в церковь в любое время, никакого «вольного надзора», но налет его бывал, например, при общих обысках по всему лагерю. Работы в общем мало: без контроля. Лишь иногда работа была безумно спешной. В двадцать четыре часа вдруг тре­буют из ЭКЧ доклад с цифрами, которые нужно добыть из сырого материала. Заведующий пишет, я даю цифры и переписываю. Несем доклад в Кремль - оказывается, он уже не нужен и работа брошена.

Из тринадцатой роты карантина я был назначен в де­сятую роту, а оттуда в сторожевую шестую, оттуда опять в десятую, теперь она называлась первой, оттуда в пя­тую роту, а затем в четвертую. Кириллин не давал мне разрешения перебраться в лесничество на жительство. Всю зиму 1927-28 гг., весну и до 15 июня я ежедневно ходил на занятия в лесничество из Кремля, на что ухо­дило не менее двух с половиной - трех часов. Тяжело было мне старику, но не хотелось уступать. Помню три дня (16-18 декабря 1927 г.) страшная метель занесла знаменитую дорогу на Реболду мимо часовни, около ко­торой летом в былые времена проходили десятки тысяч паломников. Вышли мы с Ризабейли из Кремля, дошли до леса - сугробы и на поле, и в лесу выше человече­ского роста, особенно там, где залив Глубокая губа под­ходит близко к дороге. Трудно были вынести это муче­ние. Приходилось ложиться параллельно сугробу и пе­рекатываться через него. В лесу не было холодно, но было снежно и сыро - обойти сугробы нельзя. Падал от изнеможения. Проваливался в сугроб. Я имел право не являться на работу в эти дни, но опасался карцера: до­казывай потом, что в лесу сугробы - никто проверять не пойдет. С установлением санного пути через эти сугро­бы, хождение на работу по морозцу было даже приятно. Лишь летом я попал на жительство в домик при часов­не. Отношения наладились. Служба пошла хорошо. За­ведующий успокоился, но не надолго. Однажды Шулегин говорит мне на докладе: «Ну что, доволен?» Я отве­чаю: «Вполне доволен». «Да,- продолжает он, место стариковское». «Благодарю, Павел Яковлевич». Снова начались ссоры между заведующим с одной стороны,

- 87 -

и Ганьковским и Шелеповым - с другой. Я принял сто­рону Кириллина. Борьба кончилась в нашу пользу. Милнева послали лесником-инструктором в Анзер, а его предшественника взяли в часовню. Ганьковского сослали на Кондостров, это место вроде Соловецкой ссылки нежелательного элемента. Шепелев был удален на командировку «Сосновая» - в лес: работы почти там нет, но скука ужасная. У него завелась Лиза - ей он от­дал свою шубу, деньги, пайки за «особые» услуги, о ко­торых сначала Кириллин не знал, ибо сам же просил ме­ня укрепить ее при лесничестве постоянной прачкой, чего мне однако достичь не удалось. Дело стало гласно и мы прачку убрали. Шелепов безумствовал - послал ей чернику на торфоразработки за восемь верст от «Сосно­вой» - туда ссылались все проститутки. А какие милые письма писала Шелепову жена - она же ему и шубу прислала. А Вася подарил эту шубу Лизе. За это пра­вильно рассердился Кириллин. Он по доброте Лизу ос­вободил и вернул Шелепова в часовню.

И снова загорелась борьба, против меня пошел протои­ерей Гриневич. Мне все эти ссоры уже надоели. И я зая­вил новому бухгалтеру ЭКЧ, что в лесничестве больше ра­ботать не стану. По распоряжению Кириллина мне при­шлось работать в октябре 1927 г.- январе 1928 г. в домике, у темного окна, при плохой лампе - это и было основной причиной моего отказа от работы. Зрение мое стало пор­титься, о чем я и заявил А. Васильеву, новому главному бухгалтеру - Шулепина уже не было.

В середине января 1928 г. из двух должностей, мне предложенных, счетоводство в Соловецкой фотографии и в хозчасти шестого отделения (о. Анзер) - пришлось из­брать шестое отделение. Не хотел я никуда ехать, но Ва­сильев упросил. В Анзере скверно тем, что никаких лагер­ных новостей не узнаешь, в Кремль не пустят, почта при­ходит поздно и при том часто пропадает, хотя там от главного Управления далеко и порядки мягче. 12 февраля 1929 г. меня с вещами переправили на Реболду, а 18 янва­ря я начал уже счетоводную работу в хозчасти шестого от­деления. В Реболде мне пришлось пробыть шесть дней у заведующего дендрологическим питомником (громкое название!) В. Н. Дехтярева, очень образованного человека, бывавшего даже и в Америке. Он десятилетник. С 18 ян­варя 1929 г. замерз лед в проливе между Большим Соло­вецким островом и о. Анзер и стала возможна переправа

- 88 -

пешком . Почему же пришлось прожить в Реболде шесть дней. Нужно помнить, что за два года пребывания в Со­ловках теплая одежда моя совсем износилась. Я должен был переправляться из Реболды по сей стороне пролива в Кеньгу на той стороне пролива на следующее утро по прибытии на Реболду. Так мне и объявила вольная мест­ная охрана. Переправляют на лодке особые «поморы» из арестантов. Весной, осенью и зимой работа их и опасна, и тяжела - им и «особые» пайки. На завтра я уже вышел с вещами на мол. Оказалось, что по особому распоряже­нию ночью из Кремля прибыла ревизионная комиссия че­ловек пять-шесть во главе с инженером Кутовым (10 лет каторги). С ними масса больничного для Анзера груза - одеяла, белье, лекарства и пр. Снарядили две лодки. И ко­миссия тронулась в одиннадцать часов утра на тот берег. Меня не взяли. Да я и не настаивал. Ходко пошли лодки. Весело гребли «пбморы» - это все люди с особо лошади­ной категорией. День был серый, мрачный. Тучи нависли. Солнца не было. Вдруг поднялась буря. Пролив длинный. К счастью, ветер был с запада на восток и морской лед по проливу погнало от Реболды вправо. Я ушел домой к Дехтяреву, забрав и вещи. Обычно переправа совершается ча­са полтора-два. Но тут получилось несчастье. Лодки стало затирать в «сам» - глыбы морского льда. Стало чрезвы­чайно холодно, ведь январь. Обычных «грелок» - ламп не взяли, как не взяли опознавательного шеста с флагом: не ожидали беды. Лодки затерло - ими уже нельзя было управлять. С быстро наступившей темнотой потерялась у правивших определение местности. Трудно представить себе скверную с тучами темноту. Люди мерзли. Лодки ста­ли в «сам», но лед, конечно, двигался. С четырех часов дня до восьми часов утра ничего не было видно. Гребцы не знали, где они находятся. Пищи, конечно, не взяли. Лод­ку с грузом бросили и она потом не была найдена - груз пропал, потонул. Старшему по охране досталось за то, что он не поставил на оставленной лодке шеста с флагом, по которому можно было ее издали найти. Старшего отдали под суд. Результата этого суда не знаю. Натерпелись, на­мучились путники в лодке за ночь. Страдания же были ужасны: без пищи, без воды, без тепла. На ветре и морозе. На Кеньге, ожидая комиссию, разложили костры и жгли

- 89 -

их целую ночь. Звонили в колокол. Но густой туман и ве­тер разбивали все надежды.

Около десяти часов утра 14-го января сижу уДехтяре-ва, пью чай и благословляю Бога, избавившего меня от смерти по молитвам моей родной матери. По утру являет­ся к нам «помор» и рассказывает о беде. Он понимал, что нужно было или замерзнуть, или рискнуть идти по «са­му», ощупывая твердость льда палкой. Ему удалось доб­раться до берега. Мы его, конечно, обогрели и накорми­ли. Через два-три часа постепенно, под руководством по­моров, явились на Реболду все путники. Послана была телефонограмма в Кремль. Выслали чистого спирта для согревания, но в очень малом количестве. Конечно, посе­му приличному случаю спирту в расход было выписано втрое больше, но по дороге он испарился: там это бывает. Дело обошлось, к счастью, без человеческих жертв, но груз пропал. Когда начальник ЭПО (раньше ЭКЧ) Федор Кон­стантинович Доримедонтов разговаривал по телефону с начальником охраны на Реболде, он поставил вопрос: спасли ли груз? Ему ответили, что прежде всего надобно спасать людей и на это ушла вся энергия. Доримедонтов возразил: наплевать на людей, надо было спасать груз, прежде всего: он стоит больших денег 2000 р. Вы за это от­ветите. Это заявление Доримедонтова подлинный факт, мною проверенный, а не выдумка моей мести. В этом за­явлении Доримедонтова сказалась вся Соловецкая атмо­сфера, весь тамошний удушающий быт. Доримедонтов (десятилетник) - корабельный инженер, высший специа­лист корабельного дела. Заведующий лесничеством Ки­риллин отзывался о нем очень сочувственно. Он у нас в Варваринской часовне очень часто бывал по должности, и я, как делопроизводитель, хорошо был с ним знаком, и он меня хорошо знал, как составителя всех докладов по лесному делу в ЭПО. Однажды летом 1928 г. я сопровож­дал его с женой, приехавшей к нему на побывку, в Филимоново к преосвященному Илариону (Троицкому) - лес­нику, где мы пили чай у гостеприимного владыки; после пришел и Кириллин для деловой беседы. Теперь этот До­римедонтов освобожден (1929г.) и оставлен в Кеми для работы в ЭПО на 500 руб. в месяц.

В своей плохой одежде я не перенес бы мороза, сыро­сти и ветра, если бы поехал с Кутовым. И он меня не при­гласил, а я не настаивал. В Соловках рассуждают: за рабо­той не гонись, отдыхай, где можешь, ведь срок каторги

- 90 -

идет без остановки. Не торопился и я в хозчасть шестого отделения, а жил уДехтярева, да меня и не торопили. Лишь 13-го вместе с вновь назначенным доктором Голгофской в Анзере больницы, азербайджанцем Тирбейли нас переправили через залив пешком. В Кеми дали докто­ру лошадь, а он взял меня с собой. Я водворился счетово­дом в хозчасти шестого отделения. Уже начался в Солов­ках голодный период. С марта 1929 г. канцеляристам да­вали только 3/4 фунта хлеба и мое внедрение в хозчасть было для меня кладом - был сыт. И квартира была суха, тепла, просторна и народ хороший - свои сотрудники о. Михаил Богданов, о. Михаил Ильинский, И. П. Зотов - офицер, И. М. Михайлов - учитель. Зотова расстрелива­ли, но он, следя за счетом - раз, два, три - быстро упал и пуля прошла мимо. Его бросили в могилу с другими, но он выбрался и скрылся. Начальником хозчасти после Ти­това, попавшего с этой должности на Секирку, был назна­чен Лимант-Иванов (офицер - богатырь по здоровью, де­сятилетник, кажется, скончавшийся на Голгофе от тифа). Я его не видел, как не видал и начальника шестого отде­ления Вейсмана, он тоже захворал от тифа, но Тирбойли его вылечил. Начальником хозчасти был сначала времен­но чекист Николай Михайлович Соколов, делопроизводи­тель административной части шестого отделения, а потом Александр Михайлович Соловьев, переведенный сюда из помощника начальника хозчасти первого отделения. Это было время, когда снимали всех белых офицеров в Солов­ках с канцелярских должностей и направляли их на черные общие работы - Соловьев и укрылся в шестом от­делении.

Дел было масса. Все счетоводы, боясь судьбы Титова и его сотрудников, старались уйти из хозяйственной час­ти, чего я не знал, когда меня назначали. Однако Василь­евым, главным бухгалтером, Соловьев, Матвеев и я были посланы именно навести порядок, мне об этом было ука­зано, но я не придал значение. Соловьев не специалист, а офицер, в счетоводстве пошел по неверному пути и я, крайне переобремененный работой, не мог выполнить его плана, в общем нелепого. Произошло столкновение и 22 марта меня сняли с работы. Я очутился на Кирилловой зо­не (северный конец Анзера) среди «шпаны», на «мертвом» пайке, да еще натурой, за которой приходилось ходить за две-три версты, да еще при наступавшем голоде. Целыми днями я лежал на нарах, постепенно худея и слабея от ис-­

- 91 -

тощения. Готовить почти нельзя было. «Шпаны» помеща­лось до 50 человек. Кроме нее был я и аферист Варман, советский уже практик. Прибыв в Соловки этот Варман объявил себя врачом-хирургом и его взяли в санитарную часть, дали очень хороший паек и комнату, но, конечно, его скоро разоблачили и он еле отвертелся от «Секирки», а, впрочем, не помню - быть может, он там и был. Про­дукты пока у меня были и он очень подбирался к ним. Произошла ссора и знакомство кончилось, хотя на нарах лежали рядом. «Шпана» пробовала обокрасть меня. Одно­го поймал - избил. И все-таки украли чудные теплые нос­ки, присланные мне из Петрограда, а в двенадцатой роте украли на полтора рубля марок. Лишь поздней Соловец­кой весной изредка я гулял на «берегу пустынных волн». Коротали мы дни вместе с Дмитрием Григорьевичем Янчевским, работавшим в культурно-просветительском отде­ле (громкое название) лектором. Это бывший сотрудник «Нового времени», десятилетник. Чудный человек. Очень образованный. Языковед. Он жил на Голгофе. Уволив ме­ня, Соловьев полагал, что песенка моя была спета, но за меня уже хлопотали. И мне был обещан обратный пере­вод в первое отделение.

Из Кирилловой зоны всех нас убрали, кого куда, а меня 30 мая 1929 г. поместили в часовню под Голгофой, почти внизу у дороги около кладбища. Тут уже совсем меня одоле­ли вши и грязь. Голгофская баня никуда не годилась, а в Ан-зер ходить было далеко, да и не пустили бы, хотя там баня сравнительно сносная. Здесь же надо было давать взятки, да­бы позволили хорошо помыться. Очень было тяжело. Без ба­ни я не мог быть и страдал ужасно. Переброска заключен­ных в Соловках самое обычное дело. Меня поместили с са­мой отчаянной «шпаной». Проигрывали вперед скудную пищу и хлеб за целый месяц. И вот выигравший ежедневно забирал у проигравшего порцию хлеба и щи. Но когда тот уже был при смерти от голода, выигравший подкармливал свою жертву, иначе с ее смертью прекратился бы паек и про­пал бы весь выигрыш. Постоянные кражи и ничего не най­дешь . Тут вдруг все перевернулось. Меня неожиданно вы­зывают к Мищенко (или Нищенко), бывший чекист, десятилетник, но теперь вольный следователь шестого отделения и помещают в первой роте впредь до допроса. В чем дело?

- 92 -

Перехожу к трагическим подробностям Соловецкой каторги, которые составляют ее ужас. Самая опасная вещь в Соловках - это заболевание. Доктора - подневольные арестанты, нужных и ценных лекарств почти нет. Вши, клопы, при всей на вид героической, а по существу сме­хотворной борьбы с ними, заедают заключенных. При ску­ченности, при отсутствии хороших бань для «шпаны» (их в Соловецком лагере до 90%), при краткости времени для мытья, при ужасающем просторе для заразных болезней:

сифилиса, тифа и т. д. При неуловимости и бесконтроль­ности половых сношений сифилис распространяется бы­стро. Но тиф - это настоящий бич Соловков при наличии привходящих подробностей. Сначала о тифе. В мое время (1927-1929 гг.) тиф свирепствовал дважды. Он ежегоден, пожалуй. Слышал я, что на Кондострове - ссылка в ссыл­ке, как «секирка» - тюрьма в каторге, в одну зиму из се­мисот человек после тифа осталось в живых не более 200 человек. На Кондостров пароходы делали в лето три рей­са, а зимой, весной и осенью он изолирован. Работая в хозчасти шестого отделения (Анзер), я знал отрицатель­ные данные о количестве жертв больничных беспорядков и преступлений на Голгофе. Мы ведали учетом и распре­делением пайков и продуктов по всему шестому отделе­нию, посему нам утром ежедневно к десяти часам давали с Голгофы сведения о числе умерших. По официальным данным из тысячи человек шестого отделения с октября по май погибло в зиму 1928-29 г. от тифа до 500 человек. Развился целый промысел, из которого создалось дикое, громкое и жуткое дело. Меня убрали из Соловков и я точ­но не знаю, чем оно окончилось. Вероятно, главных виновников - Борисова, коменданта, и Шмидта, коман­дира второй роты Голгофы,- расстреляли, потому что де­ло раскрылось. Этим негодяям-извергам (оба десятилет­ники) мало было наживы после умерших от тифа посред­ством кражи и распродажи их имущества и денежных квитанций. Они умышленно, посредством тайных ядови­тых уколов отправляли на тот свет тифозных и именно тех, от которых можно было поживиться. У тифозных бра­ли квитанции, больные давали доверенность Борисову и Шмидту на покупку в кооперативе продуктов, так этот порядок был установлен приказом начальника шестого от­деления. Мало того, что обвешивали, мало того, что кра­ли из пакетов, так еще часто совсем не возвращали кви­танций, получая по подложным доверенностям, которые

- 93 -

сами же и заверяли. В Соловках на присланные с воли деньги выдаются счетной частью денежные квитанции. После смерти заключенных деньги их родным не возвраща­ются даже по требованию их, а остаются в пользу большеви­ков. И наличных денег у заключенных почти не бывает.

В Соловках на десять лет был заключен Петр (Зверев), архиепископ Воронежский и Задонский. Я с ним знаком был еще по Москве, где я был архимандритом, синодальным ризничим, а он - иеромонахом-настоятелем Московского епархиального дома (1904-1905 гг.) В Соловках он мне по­могал очень. Когда освободили из Соловков Прокопия (Ти­това) , архиепископа Херсонского и Одесского, на его ме­сто счетоводом в каптерку первого отделения (Кремль) и главой Соловецкого православного духовенства Соловец­ким епископатом был избран, после отказа архиепископа Илариона, преосвященный Петр. В дни его жительства в каптерке и счетоводства в ней, я часто там ужинал и даже обедал, ибо мне не нужно было ходить на вечерние занятия в лесничество и вечер у меня был свободен. А от поверки по­средством фиктивной записи можно было освободиться. Так мы под председательством преосвященного Илариона, быв­шего ректора Московской духовной академии, справляли праздник Покрова Пресвятой Богородицы - академический праздник. Это было в 1927 и 1928 гг. Речи, яства, чай - уют­но, назидательно и сытно.

Преосвященный Петр, поступив в каптерку, повел де­ло широко: приемы заключенных, беседы, ужины. Конеч­но, все это было в очень малых размерах: прежде всего, помещение было небольшое, а охотников чай пить было много. Счетоводом он был плохим, да некогда было и ра­ботать. Хотели мы взаимно помогать друг другу, но дру­гие сотрудники (епископ Григорий (Козлов) и протоие­рей Поспелов) воспротивились. Диакон Лелюхин (десяти­летний, земляк) донес о собраниях и разговорах, хотя в них ничего с большевистской точки зрения худого не было. Владыку Петра перевели в пятую роту, туда же в од­ну камеру посадили и епископа Григория - его врага. Ле­люхин выкинул на панель вещи владыки Петра - это был неслыханный в Соловках скандал. Вся верующая масса за­волновалась. Владыки стали на сторону архиепископа Петра и епископ Григорий остался в одиночестве. Про­тоиерей Поспелов приходил земным поклоном просить прощения у владыки Петра. Прощения не было дано. Вла­дыка Петр был отправлен в шестое отделение на коман-

Архиепископ Прокопий (Титов) (1877-?) - окончил Казанскую духовную академию (1901), пострижен в мо­нашество, в 1909 г.- помощник начальника училища пастырства в Житомире в сане архимандрита, 30 авг. 1914 г. хиротонисан во епископа Елисаветградского, вика­рия Херсонской епархии. Находился в заключении в Со­ловецком лагере с 1923 г.

Епископ Григорий (Козлов) - в ноябре 1926 г. аре­стован после подписания акта об избрании Патриархом митр. Кирилла (Смирнова).

- 94 -

дировку «Троицкая» - она была штрафной. Он вызвал ме­ня из лесничества и мы с протоиереем Гриневичем прово­жали его почти до Филимонова, где жил лесник-архиепи­скоп Иларион. Вернулись мы с Гриневичем в крайне по­давленном настроении.

Надо сказать, что протоиерей Гриневич был заведую­щим каптерки и епископ Григорий особым доносом его оттуда выбросил. Преосвященный Петр по этому поводу давно еще мне жаловался на епископа Григория, на его неуживчивый характер. По моему докладу Кириллин из каптерки взял протоиерея Гриневича в лесничество как специалиста по лесокультурным новонасаждениям. Тяже­лое это воспоминание. Человеческие слабости действую­щих лиц проявились во всей силе. Горько было.

Очутившись в шестом отделении, я скоро узнал о бо­лезни владыки, он подарил мне две денежных квитанции, должно быть, рублей на пятнадцать. За ним ухаживала по­слушница Ш. К. Архиепископу Петру был воспрещен вы­ход из командировки. Ш. К. получала за него посылки, по денежным квитанциям получала продукты из кооперати­ва, равно как и пайки из каптерки шестого отделения, го­товила ему кушанье, мыла белье и т. д. «Деловод» адми­нистративной части Соколов все это разрешал. Приходи­лось с ним делиться и протестовать нельзя было. Мы знали, что он крадет посылки у владыки, но помешать не могли. С моим приездом в шестое отделение Ш. К. под­ружилась со мной. Да и нужно было ею руководить, ибо ей был запрещен доступ на «Троицкую» - все шло через Соколова. На «Троицкую» архиепископа Петра привезли около 4-5 октября 1928 г., а больного на Голгофу в боль­ницу отправили около 5-7 января 1929 г. Ш. К. едва ус­пела проводить его, укрыть ему ноги и даже меня не вы­звала, хотя я и был в хозяйственной части в двух шагах. Конвой спешил: было холодно, январь! Так я и не увидел его до самой кончины.

Доктор посвятил уходу за ним все силы, знания и ле­карства, держал меня в курсе болезни, обязательно заходя в хозяйственную часть. В Анзер доктор приезжал к тифоз­ному начальнику шестого отделения Вейсману, который лечился дома. Велика была радость наша, когда доктор сказал Ш. К., что кризис миновал, а она тот час прибежа­ла ко мне. Тоже и мне доктор сказал. Владыка стал

- 95 -

выздоравливать и доктор ослабил уход. Вдруг 7 февраля 1929 г. телефоном Богданов узнает, что владыка скон­чался - его нашли мертвым. Мы не поверили и провери­ли. Около него был наш доверенный человек, всю пере­писку мы быстро изъяли, квитанции взяли и вещи разо­шлись по верным рукам. Правду сказать, мы их потом все и не собрали, а часть пропала. Те, кто его убили отравой, ошиблись: воспользоваться ничем не пришлось. А что он был убит - несомненно. Только каким способом - оста­лось тайной. Своих доверенных винить не можем. Все квитанции были на учете, равно как и все вещи. Вот тут-то и загорелась борьба.

Уже о преступлениях Шмидта-Борисова говорили. Ви­димо Мищенко и Соколов многое знали. Вышел приказ: немедленно описывать вещи умерших и сдавать их иму­щество и квитанции в хозяйственную часть. Вдруг 18 фев­раля начальник охраны прибегает к Ш. К. и требует вы­дать квитанцию на 15 рублей (номер был известен), при­надлежащую покойному архиепископу Петру Звереву. Она указала на меня. Он пришел в хозяйственную часть и об­ратился ко мне. Я шел наверх из канцелярии и наверху ему отдал квитанцию на 15 рублей под расписку, что квитан­ция возвращена и доверенности по ней не сделано. На ме­ня донес Богданов, ухаживавший за Ш. К. От него мы не скрывали и чуть не ошиблись. Зюзин - делопроизводитель следственного стола, бывший командир первой роты, учи­нил мне допрос, из которого ничего не вышло, потому что Ш. К., допрошенная раньше, сообщила мне подробности своего допроса. У меня была вязаная камилавка владыки, его туфли, сапоги, пояс, подрясник, пара белья и пр. Обы­ска у нас сделано не было. Мы были с архиепископом Петром одинакового роста.

В апреле Мищенко снова вызвал меня с вещами из Ки-рилловой зоны к себе в Анзер. Я понял причину. Только что я явился в Анзер, как Ш. К. предупредила, что ищут якобы золотой крест и драгоценную панагию покойного владыки. Их у него и быть не могло, ибо по тюрьмам бы­вают самые тщательные обыски, причем отбирает все цен­ное из опасения возможных краж. Панагия перламутро­вая у владыки была, но ей красная цена 3-5 рублей, а не семьсот рублей, как по слухам ценил Мищенко. Через два дня Зюзин меня обыскал, ничего не нашел: и камилавку, и туфли, и сапоги я сдал в надежные руки давно, а пояс и подрясник мне были подарены архиепископом Петром

- 96 -

еще давно - в лесничестве. И разговор мой с Зюзиным вышел резкий и бурный. Своим спокойствием я его разо­злил до крайности, ибо обыск не дал ему доказательств. А я заявил, что ему нужно вести розыски в другом направ­лении и если он с Мищенко этого не сделает, этого добь­ются иным путем. Я потребовал обыска моих вещей, хра­нившихся в каптерке. Зюзин обыск отложил. На замедле­ние я жаловался Мищенко, начальнику шестого отделения Сотникову - и все напрасно. Меня не обыскивали, а счи­тали под следствием. Наконец, запрятали меня из часов­ни на «Каперскую» - штрафная командировка без права выхода даже на Голгофу за книгами. Попробовали было раз меня заставить выполнять тяжелые работы - я отка­зался. Посадили в карцер, но через полчаса выпустили. Из «Каперской» в ночь с 5 на 6 июля меня взяли без конвоя в первое отделение (Кремль), где поместили в двенадца­тую роту, откуда и вывезли в ссылку. При отправлении в первое отделение в Анзер снова обыскали все мои вещи, но, конечно, ничего худого не нашли. Это был обыск, обычный для всех увозимых из Анзера и производился слегка моим сотрудником из хозяйственной части, Пет-рашкевичем (коммунист, как говорили).

Теперь о лесозаготовках, о наказаниях провинившейся там «шпаны», о «Секирке». В мое время (1927-1929 гг.) лесозаготовки производились во втором и четвертом отде­лениях Соловков под управлением Селецкого, при фик­тивном контроле помощника лесничего Николая Нико­лаевича Бурмина, человека очень покладистого. Район­ным лесником там был Гловацкий-Романенко, прохвост из прохвостов, бывший коммунист, иногда живший в де­вятой роте, что его и выдавало.

На Большом Соловецком острове работы в лесу про­изводились суровыми, прямо бесчеловечными приемами. Правда, пища «лесорубам» была хорошая и сытная, но не хватало уже сил съесть ее после невыносимого, тяжелого десятичасового труда. Люди валились с ног. Уроки (зада­ния) были большие, почти невыполнимые. Десятники обращения скверного. Лесорубы умышленно рубили себе руки и ноги. Болеть не разрешалось. Невыход на работу наказывался карцером. Людей ставили на пень на одной ноге, падающего били прикладами и палками. И у Селец­кого хватало еще смелости и нахальства весной по окон­чании лесорубочистки приводить толпы лесорубов воен­ным строем в Кремль, со знаменами, говорить им речи,

- 97 -

показывать им театр, и тем же маршем в ту же ночь вес­ти их обратно в опостылевшие бараки второго и четвер­того отделений. На работу поднимали в четыре часа ут­ра, а ложились спать около одиннадцати часов вечера. Ставили на комаров, на мороз, раздевая догола. Били палками по животу - точно проверенный факт. На од­ной командировке (вследствие массового невыполнения урока) четыреста человек зимой в одном белье вывели на мороз и велели лечь на снег. Многие замерзли. Многие отморозили себе руки, ноги. Одного из них (Якубовско­го - шестое отделение) я сам видел в часовне - он мне все рассказал, называя фамилии зверей-начальников. Фа­милии мной забыты, но факт верен, потому что дело дошло до Москвы, было разобрано и двух виновных в зверстве расстреляли. Причина расстрела, конечно, в том, что виновные без нужды искалечили даровую ра­бочую силу.

Соловки - место уничтожения неугодных большеви­кам элементов России. Уничтожить их, по плану больше­виков, нужно лишь после использования всех физических сил каторжанина. В часовне шестого отделения, напри­мер, почти не кормят, даже «мертвый» паек не выдается полностью, ибо инвалиды неспособны к работе. Я отбы­вал в Соловках каторжные работы при начальнике управ­ления лагерем Эйхмансе. Это был еще хороший человек. Его предшественником и преемником был Ногтев - су­щий зверь. При нем меня «разгрузили», к счастью. Верный мне человек после моего отбытия из Соловков писал мне в ссылку: «О прошлом и помину нет». Я отлично понял весь жуткий смысл этих слов. Ему, бедному, еще остава­лось сидеть в Соловках три года. Значит и духовенству в Соловках при Ногтеве опять стало так же тяжело, как было до Эйхманса, когда одному епископу, например, пришлось однажды работать тридцать два часа без пере­рыва, что было нередким наказанием. Об этом святитель сам мне лично говорил.

Секирная гора находится от Кремля в восьми верстах. На Секирке отбывают наказание арестанты, совершив­шие в Соловках преступления, преимущественно уголов­ные, часто мнимое - по крайней мере, эта оговорка справедлива относительно интеллигенции. На Секирку не посылают по административному приказу, а только после следствия по закрытому суду. Взятками можно об­легчить горечь Секирки. Взятки берет командир Секир-

- 98 -

ки. В первое время посаженных в Секирскую тюрьму на работы не посылают. Кормят совсем худо - гнилью и в малом количестве. На Секирке два отделения: верхнее и нижнее. Днем вверху сидят на жердочках, вплотную друг к другу. Ни повернуться, ни размять отекающие но­ги. Обреченные должны быстро умыться, пообедать, оп­равиться и опять на жердочку. Жердь толщиной в чет­верть аршина в диаметре. Сидит виноватый (?) почти на весу и от тяжести тела артерии и вены зажимаются, пе­рехватываются и циркуляция крови очень замедляется. Ни шуток, ни смеха, ни разговору, ни курения. После ве­черней поверки их укладывают спать на голом каменном полу, без одеяла, без покрышки; плотно, на один бок до самого утра. В особо сильные холода позволяют покры­ваться, а когда в Соловках бывает тепло? Некоторым приходилось эту пытку выносить по четыре зимних меся­ца. «Жердочка» зимой прямо не переносима, ибо крыша их с дырами, а окна разбиты. Три четверти арестантов от­туда выходят вечными калеками. Им уже не возвратить себе здоровья. После, исправившихся (?) с верхнего эта­жа переводят в нижний и тогда доверяют работу на све­жем воздухе, но самую тяжелую и самую грязную при грубейшем обращении. Титов, помощник начальника шестого отделения по хозяйственной части, попал в лет­нюю Секирку на один месяц. Он мне и передавал под­робности. От нее духовенство тоже не было застрахова­но, но в мое время духовенство на «жердочку» не садили. Об этом я не слышал.

В мое время было два случая, когда духовных лиц (двух священников) держали на Секирке. Одного держали за то, что сдал одним кожаным прибором больше, чем было по­казано в отчете, а другого посадили за обнаруженную у не­го переписку, отправлявшуюся бесцензурным порядком. Сколько каждый их них сидел на Секирке, не помню, на­верно, не больше трех месяцев.

В мое время в Соловках жили шестьдесят вольных со­ловецких монахов из братии уничтоженного Соловецкого ставропигиального монастыря. Остались главным обра­зом, старики, у которых в миру не было уже родных, к ко­торым они могли бы поехать на жительство. УСЛОН от­вел им кладбищенскую церковь св. Онуфрия Великого для богослужения. Туда ходили молиться заключенные - ду­ховные и миряне. Теперь закрыта и эта последняя церковь в Соловках, что вытекает из полученного мною письма от­-

- 99 -

туда. Полагаю, что монахи теперь содержатся на средства заключенных епископов, но не представляю, откуда и ка­ким порядком они могут доставать продукты. В мое время работали еще кооперативы, отпуская каждому (до 1929 г.) сколько бы он ни захотел - лишь бы были деньги. В 1929 г., с марта, соловецкие узники посажены были на пайки, величина которых определяется тяжестью выпол­няемой заключенным работы. Некоторые из вольных мо­нахов приняты были на работу в УСЛОН плотниками, столярами, слесарями и т. д. Подлость Управления СЛОН заключалась в том, что им давали ничтожную плату не по тарифной сетке. Отговаривались тем, что монахи не при­нимаются в союз и, следовательно, тарифная сетка к ним не приложима.

В кладбищенской церкви богослужение совершалось по Уставу ежедневно. В мое время пел хор заключенных и иногда в праздники настолько хорошо, что многие ры­дали, я сам плакал навзрыд. Монашеское пение соловец­кого напева очень грубое, особенно в исполнении иеро­монаха Мартина, которому «подмартынивать» (любимое выражение владыки Илариона, обычно певшего с мона­хами на правом клиросе) было очень тяжело в виду свое­образия соловецкого напева. В 1927 г. регентом был пре­освященный Амвросий Полянский , а за его ссылкой в Сибирь на три года, его заместил Дехтярев, работник отдела труда, а потом наш лесник. Он управлял хором в Пасху 1928 г., когда мы служили в Знаменской церкви Кремля, только в этот день, имея во главе епископа Го­мельского Тихона . Обычно в этой церкви помещалась одиннадцатая «отрицательная рота», впоследствии пре­вращенная в карцер.

В Соловках законы и порядки меняются чуть ли не ежемесячно. За два года в Соловках я служил 13-14 сен­тября 1927г., 1 октября 1927г., 26 декабря 1927г., Кре­стопоклонную неделю 1928г., Страсти Господни 1928г., св. Пасху тогда же, 2-3 воскресения. Мало? В Соловках одних священников во втором отделении до 112 человек было в одно время. Литургию служили в праздники обыч­но 3-7 епископов. В Анзере (шестое отделение) я уже не служил - там все церкви закрыты. В 1927 г. все заключен­ные, не «шпана», свободно ходили в церковь, правда, по особым спискам, но они не контролировались. Требова­лось при выходе из Кремля только «рабочее сведение», своего рода паспорт. Потом списки стали урезываться.

Епископ Амросий (Полянский (1878-1927) - окон­чил Казанскую духовную академию (1903), назначен пре­подавателем, а затем (1906) ректором Киевской духовной семинарии. 22 окт. 1918 г. хиротонисан во епископа Вин­ницкого. В 1922 г.- на Каменец-Подольской кафедре. Стойкий борец с «обновленческим» расколом: Сослан в Соловки на три года в 1925 г.

Епископ Тихон (Шарапов) (1886-1937) - 1915-1918 -служил в русской армии в качестве полкового священника, в 1925 г.- хиротонисан во епископа Гомельского, викария Могилевской епархии. В 1925 г. арестован и сослан в Со­ловки. 1934 г.- епископ Череповецкий, но не смог принять назначения и проживал в Самарканде. Летом 1936 г. назначен еп. Алма-Атинским, но в управление епархией смог вступить только в январе 1937 г. 3 окт. 1937 г. арестован и расстрелян. 1937 г. арестован и расстрелян.

- 100 -

Потом в списках можно было писать только духовных лиц, а мирян вычеркивали и хор почти распался. Потом в церковь (Великий Пост 1928 г.) стали водить только па­рами, под конвоем с особым счетом, как институток. В Пасху 1928 г. из Кремля желающих помолиться выпус­тили после большого скандала, устроенного перед старостатом. Потом духовенству запретили служить и разреши­ли только молиться. Потом стало еще хуже, но я уже жил в Анзере.

В январе 1929 г. пробовали в Кремле ввести стрижку духовенства и потребовали от него хождения в граждан­ской одежде. В Анзере трех духовных и меня, конечно, остригли, а воспротивившегося стрижке иеромонаха Пафнутия остригли насильно, предварительно связав ремня­ми и избив.

Вольные монахи - особенно иеромонах Серафим, риз­ничий, большевизировавшийся,- очень грубо обращались с архиереями, а про нас и говорить нечего. Иногда у вла­дыки Прокопия дело доходило до столкновений с намест­ником обители, (забыл я его имя). Настоятель же обите­ли, живший где-то в Архангельской губернии, был убит, вероятно, по приказу большевиков.

Соловецкий епископат держал себя очень гордо с заключенным духовенством, на что мне весьма час­то жаловались, как лицу авторитетному и нареченно­му в епископа, близко с епископатом знакомому. Я подтверждаю правдивость этих сетований. И в Со­ловках святители, как и здесь за границей, хотели знать себя владыками. Со мной были вежливы, но для обсуждения общецерковных дел я не был приглашаем. Голос соловецких узников-епископов в мое время был далеко слышен за пределами Соловков. Лишь по вну­шению Соловецких епископов декларация митропо­лита Сергия от 29-УП-1927 г. была сравнительно мяг­ко принята православным церковным обществом. Да и соловецкими святителями митрополиту Сергию бы­ли поставлены четыре пункта, ограничивавших его ус­тупчивость большевикам. Знаю, что Соловецкий пер­венствовавший владыка Петр оказывал мало сочувст­вия затее митрополита Сергия (Страгородского). Обстоятельства показали правильность взглядов свя­тителя Петра на декларацию митрополита Сергия. Ее особенно защищал святитель Иларион (Троицкий), ныне покойный.

- 101 -

Сила и метод стеснений соловецких властей по отно­шению к православной церкви в Соловках, как и вообще в России, видны будут из моего рассказа о погребении архиепископа Петра (Зверева). О его смерти мы узна­ли около десяти-одиннадцати часов утра 7 февраля 1929 г. К Сотникову, начальнику шестого отделения, от­правился священник Богданов, хорошо с ним знакомый, просить разрешения устроить торжественные похороны почившему, с поставлением на его могиле креста. Из Кремля прислали мантию, омофор, крест и пр. В строи­тельном подотделе мы заказали гроб и надмогильный крест. Погребение было назначено на воскресенье - 10 февраля 1929 г. Разрешение на похороны получили: я и два иерея - Ильинский и Богданов, миряне - Зотов и Ш. К. Не разрешено было громкое отпевание и в обла­чении. Не разрешалось быть и желающим помолиться. Пения не было дозволено. Мы принуждены были удовле­твориться малыми возможностями. Вдруг от своих верных по Голгофской больнице узнаем, что уже приказано тело усопшего владыки бросить без отпевания в общую могилу со «шпаною», уже доверху наполненную. Мы возмущены были двуличностью Сотникова. Вечером Богданов побе­жал к нему в квартиру. Произошло резкое объяснение. Сотников не уступил. Пошел я. Там - у начальника - си­дел Соловьев и стоял заведующий отделом труда шестого отделения наш верный Раковский (за участие в отпевании он был смещен на другую работу). Сотников заявил, что общая могила по его распоряжению уже закрыта и завале­на землей и снегом, и он не даст разрешения на изъятие из общей могилы тела архиепископа Петра. Я ушел. Но­чью по телефону узнаем, что Сотников соврал или его рас­поряжение о закрытии общей могилы не было своевре­менно исполнено. Отпевание совершили заочно утром в канцелярии хозяйственной части и повезли гроб с кре­стом на Голгофу. Действительно, могила общая не была закрыта и уже почти готова была особая могила для по­гребения архиепископа Петра. Его священные останки ле­жали в длинной рубахе у края общей могилы. Изъять его оттуда было удобно, что мы и сделали. Плюнув на все за­претительные меры начальства, торжественно облачили владыку в монашескую мантию и клобук, одели омофор, пояс, дали в руки крест, четки, Евангелие и громко совер­шили отпевание. Собралось до 20 человек (и Янчевский), произнесли речи, опустили священные останки в могилу,

- 102 -

водрузили крест, впоследствии сделали надпись на нем и разошлись во свояси «рыдающе и биюще в перси своя» (Лк. XXV, 48). Вечная память замученному большевика­ми! Он умер 53 лет.

Весной все кресты на Соловецких кладбищах были сня­ты и обращены в дрова. В Соловках, видите ли, дров мало и топиться нечем. Да видит и судит Господь. А весной 1928г., на год раньше, тот же владыка Петр торжественно отпевал в Соловках и кладбищенской церкви архимандрита Митрофана, своего соузника, бывшего у него в Воронеже ке­лейником, вместе с ним сосланного, и торжественно похо­ронил при громадной толпе сочувствовавших заключенных, с пением нашего хора, с духовенством не менее 30 человек. Так к 1929 году изменились «свободы» религиозных отправ­лений. Да будете большевики прокляты.

Нужно добавить, что к моему прибытию в Соловки там было до 150 человек духовенства, из них два-три обнов­ленца. Один из них, Завьялов, был писарем шестой роты - цитадель духовенства. Завьялов, очевидно, имел приказ следить за своими врагами, но, должен сказать, свою задачу шпионажа он выполнял небрежно и бед от не­го мы не видели. Вреднее был повар архиерейской камеры № 23 - Гамалюк: это был мерзавец высшей марки. При­ходилось его задаривать, ибо прогнать его нельзя было. Указывая на излишнее важничанье епископата в его обра­щении с прочим духовенством, на обособленность послед­него от епископата, я прибавляю, что по утрам и по вече­рам в камере № 23 шестой роты двенадцать-тринадцать заключенных (все иереи) брали благословение у архиере­ев, что при тесноте помещения составляло ненужную тол­котню. Многие из иереев очень равнодушны были к ока­занию внимания епископам. И правы были. Эти послед­ние любили помогать светским более чем духовным. Мне помогали: архиепископ Петр, архиепископ Иларион, епи­скопы Антоний, Василий, Григорий. Последний сам нуждался.

Раз был устроен в Соловках показательный суд над ко­мандиром двенадцатой роты и Марией Александровной Барановой, моей сотрудницей по бухгалтерии ЭКЧ. Он обвинялся, и правильно, в присвоении имущества заклю­ченных. Командир роты оправдывался тем, что делал это для своей возлюбленной Барановой. Она была с ним в свя­зи. Ему было 32 года, а ей 22-23 г. Были судья, прокурор, защитники - обвиняемых было 5-6 человек. Судили це-­

- 103 -

лый вечер. Баранову оправдали. Командира осудили на Секирку, но приговор не был исполнен.

Большим злом в Соловках являются кражи. Надо ска­зать, что туда, как в помойную яму, присылаются все уго­ловные отбросы общества, даже несовершеннолетние, из которых в Анзере пробовали составить комсомольскую школу. Конечно, из этой затеи, как и всегда у большеви­ков, ничего не вышло, одни расходы на усиленные пайки и учебники. Воровство развивалось особенно летом. При­ходят пароходы и матросы забирают по дешевке все кра­деные вещи и переправляют на материк. На берегу про­давцы, на корабле покупатели и не поймать ни тех, ни других - специалисты. Однажды «шпана» обокрала само­го главного начальника административной части Берзина (вольный). На ноги был поставлен весь сыск. Обыскали весь остров, даже лесничество. И все-таки вещи уплыли на пароходе. Об этом сами спецы вслух рассказывали.

Следовало бы рассказать о побегах с Соловков, но тут я могу передавать только отдаленные слухи. Знаю, что из восьмой роты ушло несколько морских офицеров в авгу­сте-сентябре 1928 г. Этих не поймали. А вообще побеги делает в Соловках «шпана», но по знакомству с тамошни­ми большими пространствами и с географией страны, все­гда попадается. Походит-побегает, проголодается и воз­вращается. За поимку беглых на материке местным жите­лям платили и деньгами, и продуктами: те и старались. Их (пойманных) расстреливали. Зимой бежать с Соловков не­мыслимо.

К заключенным приезжают родственники. Существует за Кремлем даже дом свиданий. Правила свиданий чрез­вычайно суровы. Я их читал, но не изучал. Знаю, что они за взятки нарушаются и родные видятся день и ночь, если желают, хотя правилами запрещена та свобода свиданий, которая практикуется на самом деле. Но бывают и траге­дии. К мужу приехала жена в Кемь, чтобы пароходом дое­хать в Соловки к мужу. Но так на пароход и не пустили. Истративши все средства, и не добившись цели, уехала до­мой. Свидания требуют громадных расходов. И строгость правил направлена комендантом именно на то, чтобы иметь законные поводы вымогать взятки.

6 июля 1929 года меня доставили в двенадцатую роту, первое отделение (Кремль). Ясно было, что меня «разгру­зили». Весной приезжала особая «разгрузочная» комиссия из Москвы, которой предоставлено было право «разгру-

- 104 -

зить» тысячи инвалидов. В эту группу попал и я, бывший уже на краю гибели: голодный, под особым надзором, в штрафной командировке у Пискунова (десятилетника). Как это вышло? Пришел откуда-то приказ составить спи­ски инвалидов: 1) отбывших половину срока и 2) отбыв­ших две трети срока на 15-е марта. Соловьев меня уволил 22 марта 1929 года и я, почти имевший право на помеще­ние во второй список (10-У1-27 г.) попал все же в первый список (10-У1-29 г.), но с большой надбавкой в четверть года, и меня «разгрузили», как стоявшего в алфавитном списке первым. Здоровье мое было совсем слабо: я исху­дал на «мертвом» пайке, а вольной продажи продуктов не было, да и денег почти не было. В двенадцатой роте я про­был до 14 июля 1929 г., когда наш громадный этап в ше­стьсот человек переправили в Кемь.

В 1931 году в г. Шанхае (Китай) напечатана книга «Со­ловки» - коммунистическая каторга или место пыток и смерти». Автор ее генерал-майор Генерального штаба И. М. Зайцев, участник гражданской войны на стороне бе­лых, вернувшийся после эвакуации из Крыма обратно в Советский Союз и через два месяца отправленный в Со­ловецкий концентрационный лагерь, где пробыл два года (1925-1927 гг.) на каторге, а потом, отправленный в ссыл­ку, бежал в Китай. Наши воспоминания, писанные в 1930-1931 гг., составлены совершенно независимо от этой книги. Теперь мы считаем нужным установить с ней связь и дать свою ей оценку. Зайцев на своей судьбе ясно показал, что как бы офицерство белой славной император­ской армии не старалось в России теперешней понравить­ся большевикам, угодить им, никакая услужливость спе­циалистов военного дела не поможет им избежать Соло­вецкой каторги, а то и расстрела. После Крымской эвакуации масса офицерства, не принимавшего участия в гражданской войне, осталась в Ростове-на-Дону, чувст­вуя себя ни в чем перед большевиками невиновной, и со­биралась спокойно при новом строе доживать свои дни, а то и поработать для славы новых порядков. Одна белая газета исчисляла их в три тысячи человек - об этом я сам здесь читал. И большевики, не желая их услуг, всех расстреляли - «по делам вору и мука».

Как пробывший на Соловках два года в первом и шес­том отделениях, достаточно ознакомившийся с ними лич­но по собственным пережитым страданиям, как лицо умеющее видеть, слышать и наблюдать, ко всему подхо-­

- 105 -

дить с критической оценкой, утверждаю, что генерал Зай­цев описал Соловецкую каторгу с исключительной прав­дивостью и беспристрастием. Все факты, им сообщаемые, в Соловках не составляют секрета и легко поддаются про­верке. Нет в его книге никаких преувеличений. Не нра­вится нам лишь плаксивый тон его книги - стремление разжалобить старую проститутку-Европу величиной и глу­биной неизмеримых страданий русского народа. Идеали­стические побуждения старой проститутке чужды, Европа тогда только пошевельнет пальцем, всколыхнется, зашу­мит, когда ей математически точно и ясно докажут всю гибельность коммунистического строя для современной экономики Европы. Ее нужно привести в ужас грядущей опасностью уничтожения капиталистической Европы. Что за дело Европе до восточно-христианской культуры, ко­торая гибнет на наших глазах? Мало ли на кровавой арене всемирной историй погибло народов? И даже памяти о них не сохранилось. Европа станет воевать только тогда, когда, схватив ее за горло, станут хватать ее кошелек. Не будет ли только поздно? Всемирная экономическая кон­ференция закончилась крахом именно потому, что ни од­но государство не согласилось поступиться ни в малейшей степени своими материальными интересами, отказалось от всякого их согласования с интересами соседей и замкну­лось в себе. Продолжаются лишь тошнотворные разгово­ры о разоружении, критикуются его проекты, где каждое государство стремится обмануть своего соседа.

Новое в моих воспоминаниях о Соловецкой каторге это то, что я подробно пишу о шестом отделении и его ужасах, в котором Зайцев не был и потому ничего не пи­шет. Лесничество, в котором я работал 13 месяцев, им описано верно. Там однажды и я слышал о генерале Зай­цеве, как исключительно отзывчивом человеке. Все его со­общения о Юповиче, международном авантюристе наи­худшего типа, очень интересны и исключительно верны. Юпович, действительно заведовал собачником и был уча­стником всех охот, которые на Большом Соловецком ост­рове устраивали пьяные и развратные члены «разгрузоч­ных» комиссий, приезжавшие из Москвы. Юпович, кото­рому я раз сопутствовал из Варваринской часовни до Кремля, рассказал мне свою биографию. Мало что из его

- 106 -

речей я помню. Не то он из Чехословакии, не то из Поль­ши. Но, по его словам, был там и там. Кажется, в Польше его посадили в тюрьму, освободившись из которой, он бе­жал к большевикам. Им проходимцы нужны и они дали ему хорошую работу. Однако когда разобрались, что от его работы один вред, послали в Соловки. Зайцев, со слов Юповича, сообщает, что архиепископа Илариона пробо­вали отравить, но его сильный организм не поддавался яду. Очевидно, таковой ему был влит уколом, когда он бо­лел тифом в Петрограде и организм был ослаблен. Несо­мненно, архиепископ Иларион в Петрограде умер от от­равления. Тиф, вероятно, был тоже искусственно привит помещением в одну камеру с тифозными. Несомненно, и святейший патриарх Тихон погиб от тех же причин - от отравления. Что Юпович представляет собою исключи­тельно аморальный тип, это видно по следующему прове­ренному факту. В собачник назначили заключенную мыть белье. Угрозами и подарком в три рубля он заставил сла­бовольную женщину согласиться на случку с кобелем-со­бакой «Дик». Омерзительно писать об этом, но нужно предметно разоблачать большевиков. Сослав этого мерзав­ца в Соловки, чекисты все-таки были с ним дружны и от­кровенны. Значит, подобные типы им нравятся и нужны.

И при мне управление лагерями (УСЛОН) производи­ло в первом отделении, как, несомненно, и в других отде­лениях, и в командировках, киносъемку внутренней и ра­бочей жизни каторжан. Эти снимки были подлым издева­тельством над правдой. Однажды я шел, кажется, из хозяйственной части в свою шестую роту по дорожке наискось через сад. День был солнечный. На скамьях си­дели заключенные. Вдруг слышу окрик: остановитесь! Я оглянулся - фотографируют. Я быстро натянул на себя полушубок и побежал в роту. Не знаю: попал ли я в аппа­рат, карточки видеть не пришлось. Я не желаю участво­вать в фальшивом изображении. На лесозаготовках, где гибнет народ, съемки ведь не производили.

Встретился я однажды у начальника большого ранга, у которого ни раньше, ни потом никогда не был, главного распорядителя лесозаготовок - Селецкого. Ему я должен был по поручению начальника лесничества В. А. Кирил­лина, у которого в управлении я был секретарем делопро­изводителем-счетоводом, передать какие-то распоряже­ния-приказания. На все мои речи отвечал: «слушаю, будет исполнено», хотя я отлично знал, что ничего не будет сде­-

- 107 -

лано и что Селецкий просто издевается надо мной. Об этом Селецком и пишет Зайцев в своей книге. Знал я и ба­рышню Путилову - она приходила в лесничество к на­чальнику, но его не застала. И Кириллин, и Путилова - оба почти однолетки - очень друг другу нравились.

Зайцев написал замечательную, правдивую в высшей степени повесть страданий русского народа в Соловках. С большевистской точки зрения, это не народ, а «бывшие люди», буржуи, конец которым один - уничтожение. С нашей точки зрения это мученики христианской куль­туры, лучшие люди истории. Не их вина, что они были воспитаны «неправильно», но они желали добра своему народу. Когда разразилась война, народ понял, кто его за­щитники от обращения в коллективное стадо рабочей ско­тины. Но было уже поздно.

Книга Зайцева «Соловки» может быть выписана из Берлина - там имеется русские издательства. Цена ее - 20 французских франков, недорогая. Книга Зайцева является систематическим, строго проверенным сообщением дан­ных о жизни Соловецкой каторги. Наши воспоминания носят только личный, автобиографический характер. Со-ловки-каторга обнимает собой территорию от Мурманска до Петрозаводска и Архангельска. Ни Зайцев, ни я не зна­ем и не описываем подробно жизни на многочисленных «командировках» этой территории. На ней было 60 коопе­ративов, которыми, в качестве высшей инстанции, заве­довал мой одноэтапник Василий Мокроусов. Одна Ухтин­ская дорога при ее постройке стоила жизни нескольким тысячам заключенных. «Ухта» была страшнее лесозагото­вок. Всего ужаса нельзя и описать.

Соловецкие лагерь и тюрьма

В мае 1920 года монастырь был закрыт, и вскоре на Соловках были созданы две организации: лагерь принудительных работ для заключения военнопленных Гражданской войны и лиц, осужденных на принудительные работы, и совхоз «Соловки». На момент закрытия монастыря в нем проживали 571 человек (246 монахов, 154 послушника и 171 трудник). Часть из них покинули острова, но почти половина остались, и они стали работать вольнонаемными в совхозе.

После 1917 года новые власти стали рассматривать богатый Соловецкий монастырь как источник материальных ценностей, многочисленные комиссии беспощадно разоряли его. Одна только Комиссия помощи голодающим в 1922 году вывезла 84 с лишним пуда серебра, почти 10 фунтов золота, 1988 драгоценных камней. При этом варварски обдирались оклады с икон, выковыривались из митр и облачений драгоценные камни. К счастью, благодаря сотрудникам Наркомпроса Н. Н. Померанцеву, П. Д. Барановскому, Б. Н. Моласу, А. В. Лядову, удалось вывезти в центральные музеи многие бесценные памятники из монастырской ризницы.

В конце мая 1923 года на территории монастыря произошел очень сильный пожар, который продолжался три дня и нанес непоправимый ущерб многим древним сооружениям монастыря.

В начале лета 1923 года Соловецкие острова были переданы ОГПУ, и здесь организовали Соловецкий лагерь принудительных работ особого назначения (СЛОН). Лагерю были переданы почти все постройки и угодья монастыря, было принято решение «признать необходимым ликвидацию всех находящихся в Соловецком монастыре церквей, считать возможным использование церковных зданий для жилья, считаясь с остротой жилищного положения на острове».

7 июня 1923 года на Соловки прибыла первая партия заключенных. Вначале все заключенные мужчины содержались на территории монастыря, а женщины - в деревянной Архангельской гостинице, но очень скоро лагерем были заняты все монастырские скиты, пустыни и тони. А уже через два года лагерь «выплеснулся» на материк и к концу 20-х годов занял огромные пространства Кольского полуострова и Карелии, а сами Соловки стали лишь одним из 12 отделений этого лагеря, игравшего заметную роль в системе ГУЛАГ.

За время существования лагерь претерпел несколько реорганизаций. С 1934 года Соловки стали VIII отделением Беломорско-Балтийского канала, а в 1937 году реорганизованы в Соловецкую тюрьму ГУГБ НКВД, которая была закрыта в самом конце 1939 года.

За 16 лет существования на Соловках лагеря и тюрьмы через острова прошли десятки тысяч заключенных, среди которых представители известных дворянских фамилий и интеллигенции, крупные ученые самых разных отраслей знаний, военные, крестьяне, писатели, художники, поэты. . В лагере они были примером истинного христианского милосердия, нестяжательства, доброты и душевного спокойствия. Даже в самых тяжелых условиях священники до конца старались исполнить свой пастырский долг, оказывая духовную и материальную помощь тем, кто находился рядом.

На сегодня нам известны имена более 80 митрополитов, архиепископов и епископов, более 400 иеромонахов и приходских священников - узников Соловков. Многие их них скончались на островах от болезней и голода или были расстреляны в Соловецкой тюрьме, другие погибли позднее. На Юбилейном Соборе 2000 года и позднее, около 60 из них были прославлены для общецерковного почитания в лике святых новомучеников и исповедников Российских. Среди них такие выдающиеся иерархи и деятели Русской Православной Церкви, как священномученики Евгений (Зернов), митрополит Горьковский († 1937), Иларион (Троицкий), архиепископ Верейский († 1929), Петр (Зверев), архиепископ Воронежский († 1929), Прокопий (Титов), архиепископ Одесский и Херсонский († 1937), Аркадий (Остальский), епископ Бежецкий († 1937), священноисповедник Афанасий (Сахаров), епископ Ковровский († 1962), мученик Иоанн Попов, профессор Московской духовной академии († 1938) и многие другие.

Климент (Капалин), митр. Свидетельство веры

Прошедший ХХ век хранит много интересных имен. История жизни Георгия Михайловича Осоргина, с одной стороны, похожа на миллионы судеб русских дворян, попавших в беспощадные жернова классовой борьбы на заре советской эпохи. С другой стороны, в ее лаконичных фактах раскрывается неизмеримая глубина верности, стойкости и подлинного благородства христианской души.

Жемалева Ю.П. Справедливость выше репрессий

Интервью с участницей конференции « » Юлией Петровной Жемалевой, руководителем пресс-службы ООО НПО «Союзнефтегазсервис», членом Российского Дворянского Собрания (г. Москва). В докладе «Судьбы участников Белого Движения на Дону на примере потомственного дворянина Ивана Васильевича Пантелеева» Юлия Петровна рассказала о своём прадеде, отбывавшем наказание в Соловецком лагере в 1927-1931 годах.

Голубева Н.В. Работа, водимая Духом

Интервью с участницей конференции «История страны в судьбах узников Соловецких лагерей» Натальей Викторовной Голубевой, автором литературно-музыкальной композиции «”Но всё в себя вмещает человек” (Концлагерь и искусство)», представителя культурно-просветительского фонда «Сретение», г. Северодвинск.

Мазырин А., свящ., д.и.н. «Слава Богу, есть люди, благодаря которым память о соловецкой трагедии жива»

Интервью с участником конференции « » кандидатом исторический наук, доктором церковной истории, профессором ПСТГУ иереем Александром Мазыриным.

Курбатова З. Интервью внучки академика Д. С. Лихачёва телеканалу «Правда Севера»

Зинаида Курбатова живёт в Москве, работает на федеральном телевизионном канале, занимается любимым делом - одним словом, у неё все хорошо. И, тем не менее, внучку академика Дмитрия Сергеевича Лихачёва как магнитом тянет в Архангельскую область.

Тольц В.С. В каждом человеке видеть лучшее

Летом на Соловках состоялась традиционная международная научно-практическая конференция «История страны в судьбах узников Соловецких лагерей». В этом году она была посвящена отмечаемому 28 ноября 110-летию со дня рождения одного из наиболее известных узников Соловецкого лагеря особого назначения Дмитрия Сергеевича Лихачева. Предлагаем интервью с внучкой академика Верой Сергеевной Тольц, славистом, профессором Манчестерского университета.

Сухановская Т. На Соловках создают музей Дмитрия Лихачева

Русский Север вновь возвращает России имя мировой величины. В одном из прошлых номеров «РГ» рассказывала о губернаторском проекте, в рамках которого в маленькой архангельской деревне был открыт первый музей нобелевского лауреата Иосифа Бродского. Не так давно принято решение создать на Соловках музей Дмитрия Лихачева: патриарх русской словесности был узником Соловецкого лагеря особого назначения с 1928 по 1932 год. Экспозиция о Лихачеве должна стать частью Соловецкого музея-заповедника. Идею поддержал министр культуры России Владимир Мединский.

Михайлова В. Жизненные правила протоиерея Анатолия Правдолюбова

16 февраля 2016 года исполняется 35 лет со дня кончины замечательного рязанца - протоиерея Анатолия Сергеевича Правдолюбова - духовного композитора, талантливого писателя, опытного духовника и проповедника, узника СЛОНа.

| позавчера, вчера и сегодня ночью, перелопатил десятки отзывов на эту смерть в блогах. И наверное, лишьпроцентов 5 понимают, что этот был обер-лжец, всю жизнь гадивший людям в душу своим "искусством". Подавляющее большинство выражает всяческую "светлую грусть" и прочую "вечную память" матёрому человечищу, крутому перцу и человеку-легенде.

В чём причины такого бездумья россиянцев (блоггеры тут верно отражают общий настрой населения РФ)? В невежестве (сознательно, впрочем поощряемом нынешними властями). Каждый день бы им читать тексты, подобные этому посту Другого, и мы бы поменьше слышали сожалений о подобных людях (а то ведь скоро ещё один боец идеологического фронта копыта отбросит , опять рыданья сотрясут страну).

Власть Солоцецкая

"Суровая климатическая обстановка, трудовой режим и борьба с природой будут хорошей школой для всяких порочных элементов!" – постановили большевики, появившиеся на Соловках в 1920 году. Монастырь переименовали в Кремль, Белое озеро в Красное, а на территории монастыря появился концентрационный лагерь для военнопленных Гражданской войны. В 1923 г. этот лагерь перерос в СЛОН – "Соловецкие лагеря особого назначения". Интересно, что первыми узниками СЛОНа оказались активисты тех политических партий, которые помогли большевикам захватить власть в стране.

"Особое назначение" Соловецких лагерей состояло в том, что туда направляли людей не за преступления или провинности , а тех, кто представлял угрозу красному режиму самим лишь фактом своего существования.

Активных противников новая власть уничтожала сразу.

В концлагеря же заключались те, чье воспитание не согласовывалось с коммунистической практикой, кто в силу своего образования, происхождения или профессиональных знаний оказались «социально-чуждыми». Большая часть этих людей оказалась на Соловках не по приговорам суда, а по решениям различных комиссий, коллегий, совещаний.

На Соловках была создана модель государства, разделенного по классовому признаку, со своей столицей, Кремлем, армией, флотом, судом, тюрьмой и материальной базой, доставшейся в наследство от монастыря. Печатались свои деньги, издавались свои газеты и журналы. Здесь не было советской власти, здесь была власть соловецкая – первый местный Совет депутатов появился на Соловках только в 1944 году. (Следует, видимо, добавить, что советская власть и в остальной стране была "советской" только по названию. Т.н. "Советы" были декоративными органами, во всём повиновавшимися Коммунистической партии (большевиков) и её вооружённому отряду ВЧК. Т.о. на Соловках лишь формально не было власти "советской", т.е. власти местных советов. На самом же деле подлинная советская власть там была, причём в наиболее концентрированном её выражении - прим. )

Труд в лагере поначалу имел только воспитательное значение. Бывшие университетские преподаватели, врачи, ученые, квалифицированные специалисты зимой носили воду из одной проруби в другую, летом перекладывали бревна с места на место или до потери сознания кричали здравицы начальству и Советской власти. Этот период формирования лагерной системы отличался массовой гибелью заключенных от непосильного труда и издевательств надзирателей. Вслед за узниками уничтожались и их охранники – в разные годы были расстреляны практически все партийные руководители, которые создавали СЛОН и чекисты, управлявшие лагерной администрацией.

Следующим этапом развития лагерной системы на Соловках стал перевод лагеря на хозрасчет, на получение максимальной прибыли от принудительного труда заключенных, создание все новых отделений СЛОНа на материке – от Ленинградской области до Мурманска и Урала. На Соловки стали присылать раскулаченных крестьян, рабочих. Увеличилось общее число узников, новый лагерный закон стал гласить "Хлеб по выработке", что сразу поставило на грань гибели пожилых и физически немощных заключенных. Тех, кто выполнял нормы, награждали грамотами и премиальными пирожками.

Лозунг на стене Красного уголка бывшего штрафного изолятора в лагпункте Савватиево

Родина ГУЛАГа – Соловки – после уничтожения своих собственных природных ресурсов (древних лесов архипелага) перекачала большую часть заключенных на строительство Беломорско-Балтийского канала. Режим изоляции все больше ужесточался, с середины 30-х годов заключенных перевели на тюремное содержание.

Осенью 1937 г. на Соловки пришло распоряжение из Москвы насчет т.н. "нормы" – определенного количества человек, которые должны быть казнены. Тюремной администрацией были отобраны две тысячи человек, которые были расстреляны. После этого СЛОН был выведен из состава ГУЛАГа и превращен из лагеря в образцовую тюрьму Главного управления госбезопасности, имевшую пять отделений на разных островах.

В 1939 г. завершилось строительство специального Большого тюремного корпуса. Здесь вполне могли оказаться коллеги "железного наркома" Николая Ивановича Ежова, к тому времени уже расстрелянного в Москве, однако Соловецкая тюрьма по приказу нового наркома Берии вдруг срочно расформировывается. Начинается Вторая мировая война и территория архипелага потребовалась для организации на ней военно-морской базы Северного флота. Большой тюремный корпус так и остался незаселенным. В конце осени 1939 г. узников этапировали в другие места ГУЛАГа.

Передо мной лежит библиографическая редкость – книга Ю. А. Бродского "Соловки. Двадцать лет Особого назначения". Тридцать восемь лет Юрий Аркадьевич собирает материалы о СЛОНе – свидетельства очевидцев, документы. В его архиве несколько тысяч негативов фотографий, которые он делал на местах, связанных с лагерем на Соловках. В 2002 году при содействии фонда Сороса и шведского посольства в РФ вышла книга, которую Бродский написал на основе собранного материала. На 525 страницах книги собран уникальный материал – письменные воспоминания бывших узников СЛОНа, документальные свидетельства, фотографии. Тираж у книги ничтожный, но есть надежда, что она будет издана снова.

Во время поездки на Соловки нам повезло – Юрий Аркадьевич нашел в себе силы (он болеет сейчас) встретиться с нашей группой журналистов и провести небольшую экскурсию на Секирной горе – самом, пожалуй, трагическом месте в истории Соловецкого лагеря.

Я записал рассказ человека, который знает всё о Соловках, на видео и хочу показать вам небольшой фрагмент из этой записи:

СМОТРЕТЬ ВСЕМ

Секирная гора, одно из самых высоких мест на Большом Соловецком острове, всегда имело недобрую славу. Согласно легенде в XV в. два ангела выпороли розгами женщину, которая могла бы явиться на острове соблазном для монахов. В ознаменование этого "чуда" там поставили часовню, а в XIX веке церковь, на маковке которой был устроен маяк, показывающий дорогу судам, подходящим к Соловкам с запада. В лагерный период на Секирной горе разместили штрафной изолятор лагпункта №2 (Савватиево) известный своим особенно тяжелым режимом. Сидение сутками на деревянных жердях и систематические избиения являлись самыми легкими видами наказания, как рассказывал на допросе сотрудник изолятора И.Курилко. На площадке перед церковью периодически проводились расстрелы заключенных в штрафной изолятор.

Инженер Емельян Соловьев рассказывал, что однажды наблюдал узников штрафизолятора на Секирке, которых гнали на работы по засыпке кладбища цинготных и тифозных:

"– О приближении штрафников с Секирной горы мы догадались по громкой команде: – Прочь с дороги!

Разумеется, все шарахнулись в стороны, а мимо нас провели истощенных, совершенно звероподобных людей, окруженных многочисленным конвоем. Некоторые были одеты, за неимением платья, в мешки. Сапог я не видел ни на одном".

Из воспоминаний Ивана Зайцева, помещенного в штрафизолятор на Секирной горе и оставшегося в живых после месяца пребывания там:

"Нас заставили раздеться, оставив на себе лишь рубашку и кальсоны. Лагстароста постучал болтом в входную дверь. Внутри заскрипел железный засов и тяжелая громадная дверь отворилась. Нас втолкнули внутрь так называемого верхнего штрафизолятора. Мы остановились в оцепенении у входа, изумленные представшим перед нами зрелищем. Вправо и влево вдоль стен молча сидели в два ряда на голых деревянных нарах узники. Плотно, один к одному. Первый ряд, спустив ноги вниз, а второй сзади, подогнув ноги под себя. Все босые, полуголые, имеющие лишь лохмотья на теле, некоторые – уже подобие скелетов. Они смотрели в нашу сторону мрачными утомленными глазами, в которых отражалась глубокая печаль и искрення жалость к нам, новичкам. Все, что могло бы напомнить о том, что мы в храме, уничтожено. Росписи скверно и грубо забелены. Боковые алтари превращены в карцеры, где происходят избиения и надевания смирительных рубашек. Там, где в храме святой жертвенник, теперь огромная параша для "большой" нужды – кадка с положенной сверху доской для ног. Утром и вечером – поверка с обычным собачьим лаем "Здра!". Бывает, за вялый расчет мальчишка-красноармеец заставляет повторять это приветствие полчаса или час. Пища, причем очень скудная, выдается единожды в сутки – в полдень. И так не неделю или две, а месяцами, вплоть до года."

Во время своего визита на Соловки в 1929 г. великий пролетарский писатель Максим Горький посетил Секирную гору (на снимке) вместе со своими родственниками и сотрудниками ОГПУ. Перед его приездом жердочки убрали, поставили столы и заключенным раздали газеты, приказав делать вид, что они читают их. Многие из штрафников стали держать газеты вверх ногами. Горький увидел это, подошел к одному из них и повернул газету правильно. После посещения кто-то из начальства ОГПУ оставил в контрольном журнале изолятора запись: "При посещении Секирной нашел надлежащий порядок". Максим Горький ниже приписал: "Сказал бы – отлично" и подписался.

Из воспоминаний Н. Жилова:

"Не могу не отметить гнусную роль, которую сыграл в истории лагерей смерти Максим Горький, посетивший в 1929 г. Соловки. Он, осмотревшись, увидел идиллическую картину райского жития заключенных и пришел в умиление, морально оправдав истребление миллионов людей в лагерях. Общественное мнение мира было обмануто им самым беззастенчивым образом. Политзаключенные остались вне поля писателя. Он вполне удовлетворился сусальным пряником, предложенным ему. Горький оказался самым заурядным обывателем и не стал ни Вольтером, ни Золя, ни Чеховым, ни даже Федором Петровичем Гаазом..."

В течение десятков лет следы лагеря на Соловках уничтожали местные работники госбезопасности. Теперь, этим занимаются "новые хозяева" на острове. Совсем недавно на этом месте стоял деревянный барак, в котором в лагерные годы содержались женщины, приговоренные к расстрелу на Секирке. На стенах барака еще оставались надписи, сделанные несчастными. За несколько дней до нашего приезда монахи монастыря распилили барак на дрова.

Это та самая знаменитая лестница из трехсот ступеней на Секирке, по которой штрафников заставляли носить воду по десять раз в день – вверх и вниз.

Дмитрий Лихачев (будущий академик), отбывавший свой срок на Соловках в должности ВРИДЛа (временно исполняющего должность лошади) рассказывал о том, что охранники Секирной горы спускали заключенных по этой лестнице, привязав к балану – короткому бревну. "Внизу уже был окровавленный труп, который и узнать было трудно. Там же, под горой, сразу и закапывали в яму", – писал Д. Лихачев.

Под горой – то место, про которое рассказывал Ю. Бродский. Здесь хоронили людей, которых расстреливали у церкви на Секирке. Есть ямы, где лежат по несколько десятков человек. Есть ямы, которые выкапывали тогда впрок - копали летом для тех, кого расстреляют зимой.

Над входной дверью этого домика в районе ботанического сада деревянная табличка, на которой еще можно разглядеть остатки надписи: КОМЕНДАТУРА.

Инвалидная лагерная командировка на о. Большая Муксалма – еще один из оставшихся на Соловках лагерных объектов. Большая Муксалма находится в десяти километрах от монастыря по дороге от торфоразработок. Лагерный персонал говорил, что зимой 1928 г. на Большой Муксалме умерло две тысячи сорок арестантов. Осенью сюда отправлялись собранные по всему Первому отделению инвалиды, которых нельзя было использовать на Соловках еще и потому, что они были бедны, не имели поддержки с воли, поэтому не могли дать взятку.

Взятки на Соловках были очень развиты. От них часто зависела дальнейшая судьба заключенного. "Богатые" арестанты могли устроиться за взятки в Шестой сторожевой роте, где большинство составляли священники, охранявшие склады, цейхгаузы и огороды. Те, кого отправляли на Муксалму знали, что их дни сочтены и зимой они умрут. Обреченных загоняли на двухэтажные нары по сто человек в комнату площадью тридцать-сорок кв. метров. Постный суп в обед приносили в больших ушатах и ели из общей чаши. Летом инвалиды работали на сборе ягод, грибов и трав, которые собирались экспортировать за границу. Осенью гоняли рыть ямы под свои будущие могилы, чтобы не копать их зимой, когда земля замерзает. Ямы рыли большие – человек на 60-100 каждая. От снежных заносов ямы прикрывали досками и с наступлением осенних холодов могилы начинали заполняться сначала теми, у кого больные легкие, потом шли остальные. К весне в этом бараке оставалось только несколько человек.

Тов. коменданту Кем. пер. пункта.

Убедительно прошу Вашего распоряжения о возвращении мне отнятых у меня двух ножей: столового и перочинного. У меня вставная челюсть; без ножа я не могу не только откусить кусок сахару, но даже корки хлеба.

Я привез из Внутренней тюрьмы ГПУ, где у меня было разрешение как от врача, так и от начальника тюрьмы, ножи, позволенные в качестве единственного исключения во всей тюрьме, вследствие моей старости и отсутствия у меня своих зубов. Не искрошив предварительно ножом хлеба, который выданный вперед на две недели очень черствеет, я лишен возможности есть его, а хлеб составляет мою главную пищу.

Почтительно прошу войти в мое положение и приказать вернуть мне ножи.

Заключенный в 4-м бараке Владимир Кривош (Неманич)*

Резолюция коменданта:

Установленные правила для всех являются обязательными и исключений быть не может!

* профессор В. Кривош (Неманич) работал переводчиком в Комиссариате Иностранных Дел. Бегло разговаривал практически на всех языках мира, включая китайский, японский, турецкий и все европейские языки. В 1923 г. был осужден на десять лет по статье 66, как большинство иностранцев, "за шпионаж в пользу мировой буржуазии" и сослан на Соловки. Вышел на свободу в 1928 г.

P.S. Этим небольшим рассказом о Соловках передаю привет депутату от "Единой России", бывшему заместителю генпрокурора РФ Владимиру Колесникову и его коллегам, которые хотят вернуть памятник Феликсу Дзержинскому на Лубянскую площадь.

фотографии: © drugoi
архивные фотографии и тексты воспоминаний © Ю. Бродский "Соловки. Двадцать лет особого назначения", РПЭ, 2002 г.

Соловецкий лагерь особого назначения (СЛОН) был первым и одновременно самым известным лагерем в Советском Союзе. Расположенный в Белом море, на недоступном архипелаге Соловецких островов, он приобрел дурную славу уже в самом начале своего существования, а название «Соловки» очень быстро стало символом репрессивной системы.

Аномалии края света

Соловецкий архипелаг расположен вблизи северного полярного круга и состоит из шести больших островов и нескольких десятков маленьких скалистых островков. Над водой во время отлива показываются многочисленные скалы. Характер этого места во многом связан с его климатом. Летом солнце почти не заходит за горизонт, а зимой день длится меньше двух часов. Это неблагоприятно влияет на человеческий организм: длящиеся почти круглые сутки ночи действуют на многих угнетающе. В свою очередь, бесконечный день может расстроить даже самые исправные биологические часы.

Температура воздуха никогда не бывает высокой: в летние месяцы на солнце она может доходить до 20 градусов, но резко снижается по вечерам. Облик островов определяет присутствующая повсюду вода. По островам разбросано множество озер ледникового происхождения, а море видно практически из каждого уголка. Следует упомянуть, что температура воды в Белом море не поднимается выше нескольких градусов, а судоходный сезон длится только с мая по сентябрь. В оставшуюся часть года море замерзает, и единственным способом добраться на острова остается летающий раз в неделю самолет из Архангельска.

У беглецов не было шансов

Особенности Белого моря делали его самой лучшей преградой от попыток бегства с островов. Летом человек способен продержаться в такой холодной воде всего несколько минут, а зимой вода у берегов никогда не замерзает настолько, чтобы лед мог выдержать вес людей. Недоступное расположения и климатические условия сделали Соловки отличным местом для изоляции от мира, которое использовали как православные монахи, так и государство. Противников власти и еретиков высылали сюда еще при царе, но настоящая «тюремная машина» заработала здесь во всю силу лишь после большевистской революции. Для сравнения: за 400 лет существования монастыря в заключении там побывало всего около 300 человек, а за 20 лет существования СЛОНа через Соловки прошло несколько тысяч заключенных.

Первый лагерь принудительных работ на 350 человек вместе с охраной был создан на Соловках уже в 1920 году. Это было одно из первых мест такого типа на территории всей советской России. В 1923 году появился СЛОН. Первыми заключенными были политические противники советской власти: эсеры, меньшевики, анархисты, белогвардейцы. Помимо «политических» на Соловки массово ссылали обычных преступников и духовенство.

Переработка капусты

Заключенные содержались на территории старинного монастыря, в наскоро построенных бараках, а часто и в землянках. В удаленных от центра острова монашеских скитах были устроены штрафные изоляторы: мужской на Секирной горе, а женский на Заяцком острове (название острова происходит не от слова «заяц», а от того, что монахи выбирались на этот обитаемый лишь птицами остров «за яйцами»). Заключенные использовались для работ по вырубке леса, ловли рыбы, добычи морской капусты и других водорослей, а также для обработки сельскохозяйственных угодий для нужд лагеря.

Мало кто, наверное, знает, что такое морская капуста. Массовый промысел этой водоросли начался во время Первой мировой войны. Из нее получали йод, использовавшийся для изготовления дезинфицирующих средств. Этот метод был типичным актом отчаяния, т.к. из-за войны Россия была отрезана от поставок йода из Германии, которая была его основным производителем. После окончания войны добыча и переработка морской капусты остались главным занятием жителей Соловков. Высушенные и спрессованные листья высылались на материк, где их использовали в производстве косметических средств и корма для скота, а также производили из них агар-агар. Морская капуста нашла широкое применение и в местной кухне.

Тяжелые климатические условия и проблемы с питанием приводили к тому, что среди заключенных распространялись смертельные болезни. Однако лагерь продолжал расширяться. Когда священнослужителей, эсеров и меньшевиков стало не хватать, на Соловки начали ссылать кулаков, противников коллективизации и осужденных за каннибализм из охваченной голодом Украины. Среди соловецких заключенных были и поляки, и не только те, кто остался на советской территории после подписания Рижского мирного договора. Очень характерна история полицейского Йоахима Биласа (Joachim Biłas), который во время несения службы в районе Несвижа заблудился и попал в болото. На крики о помощи среагировали советские пограничники, которые арестовали поляка за незаконный переход границы. Советский суд приговорил его к пяти годам лагерей. Весь свой срок Билас провел на Соловках.

Жертвами были не только заключенные, но и люди, находившиеся по другую сторону решетки. В рамках чисток, проводимых внутри аппарата террора, были расстреляны несколько комендантов лагеря и несколько десятков членов различных большевистских структур. Среди жертв Соловков были и офицеры НКВД. В 1937 году, при воплощении в жизнь планов большой чистки, из заключенных лагеря были выбраны около 1200 человек, которых вывезли в Карелию и расстреляли в урочище Сандармох. Что интересно, плановая экономика распространялась даже на репрессии. На Соловецкий лагерь, как и на другие административные районы СССР, приходилось по плану определенное количество врагов, подлежащих расстрелу. А задачей НКВД было только выбрать, кто из заключенных станет жертвой.

СТОН

СЛОН завершил свое существование в 1937 году. Оставшихся в живых заключенных перевели в другие места, а на острове оставили только новую тюрьму с чудовищным названием СТОН - Соловецкая тюрьма особого назначения. Она проработала два года, и была в 1939 году закрыта, а ее здания были переданы военным. Заметный след переоборудования этих строений в казармы - запаянные «глазки» в дверях камер, переделанных под комнаты для солдат. Во годы войны на Соловецких островах располагалась учебные отряды советского флота, в т.ч. знаменитая школа юнг.

Сейчас острова возвращают себе свой былой характер. В центре архипелага остается монастырь, который в последние годы был тщательно отреставрирован. А благодаря подвижнической работе местного музея и таких организаций, как «Мемориал», жители России узнают об этом трагическом месте и десятках тысяч жертв, которых поглотил СЛОН.